Сын капитана Алексича
Шрифт:
Он хотел сказать, что капитан молодец, что редкой женщине сравняться с ним в ловкости и в умении, и еще хотел сказать, чтобы капитан плюнул, позабыл про слова вздорной бабенки.
Но он был не мастак красно говорить.
— Сноровка, — повторил он еще раз и зевнул.
— Ложись-ка спать, — сказал капитан, перекинув через плечо посудное полотенце.
— Здесь, что ли? — спросил Петрович.
— А то где же? Куда теперь пойдешь?
Петрович подумал, представил себе свою одинокую конуру, где из всех щелей
— Сейчас засну, как умру, — с удовольствием сказал он.
И в самом деле быстро заснул, словно провалился в прорубь. Но сквозь сон до него смутно доносились чьи-то ровные шаги: это капитан ходил из угла в угол, заложив руки за спину, поглядывая в окно, за которым медленно рождалось утро — первое утро молодого года.
6
И все-таки мысль, которая однажды поселилась в ней, не уходила. Он хотел сына. Пусть будет сын — маленький или взрослый, некрасивый или писаный красавец, умный или глупый, все равно — сын.
Он будет для него отцом, опорой, защитой и советчиком.
Как счастливы отцы, у которых живые, здоровые сыновья. Должно быть, они и сами не понимают своего счастья…
Он стал приглядываться ко встречным — мальчишкам, юношам, порой ловил себя на том, что глядит и на взрослых людей.
Что ж, у него свободно мог быть и тридцатилетний сын. Почему нет?
Каждого он оглядывал внимательно, хмурясь, будто что-то решал и взвешивал про себя.
Может быть, самое простое было бы пойти в детский дом и там выбрать себе по душе мальчика — ни тебе забот, ни лишних хлопот.
Но это он покамест откладывал. Это было, очевидно, самое трудное. Он представлял себе, как войдет в детский дом, и увидит детей, и они уставятся на него глазами — серыми, карими, черными, голубыми, и он растеряется, не сможет выбрать, просто не сумеет.
Ведь выбрать одного — обидеть других. Чем они виноваты, что не приглянулись ему?
Несмотря на свою грубоватую внешность, он был чувствителен, даже слегка сентиментален.
Любил грустные песни, печальную музыку, и, когда изредка ходил в кино, его иной раз даже слеза прошибала в особо трогательных местах. А тут не кино, не игрушки, печки-лавочки, тут такое, в общем, дело…
В глубине души капитан надеялся на случай, простой и внезапный, как и все добрые неожиданности.
И как оно часто бывает, случай не замедлил представиться.
Однажды весной, когда открылась навигация, «Ястреб» шел своим обычным путем, проверяя расстановку бакенов.
Был тихий, слегка туманный день. Моросил мелкий дождь, в воде отражалось небо с медленно проплывающими облаками.
На том берегу расстилались заливные луга — знаменитая Верещаговская пойма, — покрытые нежно-изумрудной, недавно расцветшей зеленью.
В
Мальчик стоял не поворачивая головы, глядя прямо перед собой. Он удил рыбу.
Капитан вышел на палубу.
— А ну-ка, милый, — сказал капитан, поравнявшись с ним, — отправляйся куда-нибудь подальше.
Не поворачивая головы, только чуть скосив глаза, мальчик спросил его:
— Это почему?
Голос у него был хриплый, словно немного простуженный.
— Здесь пароходы ходят, могут сшибить тебя, — пояснил капитан.
Он хорошо разглядел лицо рыбака. Загорелое, с облупившейся кожей на носу и щеках, с дерзкими синими глазами, оно показалось ему неприветливым.
— Сматывай-ка свои удочки, да поскорее…
Синие глаза с насмешкой посмотрели на него.
— Вот еще, охота была…
«Ястреб» прошел мимо, оставив позади себя лодку. Капитан пожал плечами. Не хочет, как угодно. Ему-то, в конце концов, что за дело? Сшибут мальчишку за милую душу, сам не обрадуется…
— Это Вася, агрономов внук, — сказал Иван Иваныч, обернувшись и глядя на мальчика.
— Какого агронома?
— Из Огурчиков.
— Старика? — оживился капитан. — Это который летопись села пишет? Я его знаю.
— Знал, — внушительно поправил Иван Иваныч. — Теперь это, можно сказать, одно и то же.
— А что с ним?
— В городской больнице. Еще зимой положили. Говорят, не сегодня-завтра концы отдаст.
— Вот оно что…
Капитан оглянулся и уже иным, сочувственным, потеплевшим взглядом проводил внука агронома. А тот стоял как изваяние, — и бровью не повел. Удочка казалась навеки застывшей в его маленькой смуглой ладони.
В тот же вечер Петрович сказал капитану:
— Завтра пойду навещу Порфирия Алексеича.
— Кого? — невнимательно переспросил капитан.
— Агронома из Огурчиков.
— Летописца?
— Да, плох старик. Должно, последние дни доживает…
Неожиданно для себя капитан решил пойти вместе с Петровичем. Но когда подошел к больнице, раздумал. В сущности, они были почти незнакомы. Старик мог бы даже удивиться — чего это к нему пришел малознакомый человек, с которым и пяти слов не было сказано.
— Я подожду тебя, — сказал капитан.
Петрович развел руками:
— Твоя воля, Данилыч.
Капитан присел на лавочку, стоявшую под деревом возле ворот.
Было уже по-настоящему тепло. Деревья пушились светло-зеленой молодой листвой, в воздухе кружились завистливо жужжащие шмели и пчелы, косые лучи вечернего солнца отражались в спокойных водах Москвы-реки, и, глядя на всю эту весеннюю благодать, капитан невольно вздохнул — умирать тяжело всегда, а особенно тяжело, должно быть, весной.