Сын крестьянский

Савельев Александр Гаврилович

— Нет, не яман! Не приспел еще срок всех их взашей гнать. Обождать надо. Вскорости начнем вершить дела инако, — пообещал Болотников, подмигнув собеседнику и хлопнув его дружески по плечу.

Он собрался уходить. Не тут-то было! Его окликнул еще ратник, невзрачный, тощий парень, с задумчивым, грустным лицом, оружейник из Тулы, крестьянин родом.

— Воевода, обожди малость! Когда мы отсель выбивали ворога, я и иные многие видели, как ты, пример нам показуя, кистенем да саблей угощал супостатов. А за тобой и вьюнош твой мчал на коне, саблей орудовал, — лицо парня преобразилось, стало значительным, настойчивым. — Токмо вот те наш сказ: поберегись!

Впредь не при в самую гущу! Нас громада, ты один, воевода, глава наш. Ты мысли, как супротивников бить да приказы давай, а мы ворогов глушить будем. Неровен час, порушат тебя, что нам тогда делать? Берегись, а мы уж тебя не выдадим! Мир, одно слово, за тебя! Великое дело мир! Крестьяне всколыхнулися, тысячи многие, а ты над ими воеводствуешь — это понимать надо!

Другие одобрительно загудели:

— Верно он бает! Верно!

— Слушай нас. И миру и тебе добра желаем!

— Ладно, люди добрые, стану оберегаться, хоть и горяч я. За ваши речи благодарствую!

Болотников ушел и смущенный, и радостный, улыбался своим заветным мыслям:

«Правильно парень сказывал: тысячи-де многие крестьян со мной идут. Война, стало быть, крестьянская. Добро! А к им холопы пристали, казаки донские да запорожские, украинцы, люди гулящие, посадские, стрельцы. Все это любо-дорого!»

Придя в шатер, Иван Исаевич увидел, как Олешка что-то мастерит. Пригляделся ближе: силок! Олешка, не оставляя работы, стал оживленно рассказывать:

— Дядя Иван, птах ловить стану! В клетухах спевать начнут. Таково-то радостно сердце взыграет, весну-красну вспоминаючи! Я на гуслях пытаюсь подобрать, как птахи поют… Доживем до благовещенья, птах беспременно тогда пущать надо на волю. Сколь их выпустишь, столь и грехов с тебя господь сымет! Так родитель мне сказывал!

Иван Исаевич весело засмеялся:

— Пустое все! Да и какие грехи у тебя, Олешка? Младень ты, чтобы грешить серьезно!

Есть, дядя Иван, у меня прегрешения! Вот и надо очищать себя от их!

Болотников залюбовался парнем. «Был у меня сын, погиб. Олешка вроде как новый сын. Любит меня, видать, крепко. С отцом не остался, а за мной пошел!»

Глава IX

Поздняя осень 1606 года. Приволжье. Городок Курмыш на реке Суре. Воевода из него «во благовремении бежаху», и верховодит помещик из новокрещенных татар, Казаков Андрей Борисович. Своя рука — владыка, и возвел он себя в князья. Творит в городке суд и расправу.

С самого утра по городку ходят глашатаи, бьют в тулумбасы:

— Православные! Крестоцелование государю Димитрию Ивановичу свершать надо!

На призывы к хоромам воеводы, где жил Казаков, устремились холопы, крестьяне, бортники, чуваши, татары, мордвины, марийцы. У хором широкое, под тесовой крышей крыльцо. Сидит там в кресле сам Казаков; черный, глаза раскосые, редкая бороденка на жирном, круглом лице. Когда смеется, словно у волка, сверкают белые зубы. Ему жарко, распахнул кафтан. Около него примостился маленький попик, отец Мисаил, тощенький, по сравнению с грузным Казаковым словно хвостик петрушки; в бархатной скуфейке, поверх одежи — епитрахиль, в руке — крест. Носик остренький, будто к чему-то все принюхивается, рыжая бородка клинышком. Голосок тонкий, звонкий. Он возглашает:

— Подходи, православные! Подходи! Целуй крест данному господом государю-миропомазаннику Димитрию Иоанновичу. Не при так сразу! Не стервеней! Тишком, ладком подходи. По череду шествуй. Ты куды, Мухамед?

Попик

замахнулся на татарина, хотевшего поцеловать крест. Тот шарахнулся в захохотавшую толпу. Казаков встал, строго оглядел народ и загудел:

— Сюды подходите токмо христиане православные, а татар, черемису к шерти [41] приводить станут.

Далее дело пошло на лад: человек целовал крест, который ему совал попик, писец записывал фамилию, имя, и присягнувший Димитрию отходил. На бревнах сидели люда, поглядывали испытующе на крыльцо:

41

Шерть — присяга по-мусульманскому и языческому обрядам.

— Скоро ли дело сладится?

Закусывали, разговаривали. Бортник поучает марийца:

— Так вот, паря, теперя мы царя Димитрия люди содеялись. Царь, говорят, ничего, подходящий. Токмо надо нам поглядеть, кто воеводы будут, правители. В этом вся задача. А до царя далеко. — И далее поучал: — Что мы, русски люди, что вы, черемисы, татары и прочие, — все мы от бояр одним дерьмом мазаны!

Мариец ответил довольно чисто по-русски:

— Правда твоя, брат Иван. Близ Царево-Кокшайска было поместье стольника Бахрушина. Мари, черемисам по-вашему, жизни не давал, душил. На него пять ден в седьмицу работали. Вовсе ослабли. Да он, змий, над нами же измывался! Шайтан! Слухи о царе Димитрии пошли. Собралися мы, мари, да бортники, да холопы его, народ одно слово, и соопча его повесили. Поместье в дым пустили, а земля в раздел пошла.

Бортник удовлетворенно сказал, одновременно следя за крыльцом:

— Да, паря, сейчас все одно: бьют, да режут, да в дым пущают, что ваших, что наших богатеев. Такая уж планида накатила. Времена веселые!

Оба засмеялись.

Толпа замолкла. Внимали словам Казакова.

— Народы! Слушайте меня! Крепко стойте за царя истинна, Димитрия Ивановича, супротив того ли ворога Шуйского. Надо заутра дружину собрать, кою отправить надлежит к Нижнему Новогороду! Град сей вместе с другими брать будем. А теперь, народы, воззрите, как с прихвостнем Шуйского расправимся!

Казаков топнул несколько раз сапожищем по доскам крыльца, под которым, сбоку, дверь вела в подклеть. Оттуда вскоре вытолкнули плотного человека в синем суконном кафтане, без шапки. Правый глаз его заплыл от кровоподтека. То был стрелецкий голова Кудашев. Стрельцы его сдались и отдали своего начальника мятежникам. Он встал против Казакова и бесстрашно глядел на него. Казаков нахмурился, лицо его побледнело. Он прошептал:

— Ишь какой озорной! Нашла коса на камень!

Крикнул:

— Эй ты, Кудашев! Я тебя последний раз спрашиваю: покоришься али нет царю Димитрию Ивановичу?

Кудашев язвительно улыбнулся:

— Князинька! Сам ты себя из грязи в князи произвел! Царевич Димитрий в Угличе зарезан, а другой, вор Гришка Отрепьев, что именем царевича Димитрия прикрылся, в Москве смерти предан. Вы с вашим самозванцем бредите куда подале!..

Кудашева по знаку Казакова повели к высоким раскрытым воротам. Стрелецкий голова шел спокойно, поглядывая уцелевшим глазом на небо.

Вскоре петля захлестнула ему горло.

Народ расходился. Казаков, поп и сотник Артемьев отправились в воеводские хоромы. Сели за стол. Дебелая стряпка Домна принесла таган с дымящейся стерляжьей ухой. Перекрестясь, «почали трапезовать». Казаков разлил в кубки вино.