Сын розовой медведицы
Шрифт:
Еще утром Ибрай принес в дар седло барашка, и Дина смело взялась приготовить плов. На перекладине висел чуть приконченный казан, купленный в Талды-Кургане. Федор Борисович заверил тогда, что в походной жизни нет ничего удобней, чем литой чугунный казанок. И вот теперь из него запахло мясом и пряностями.
Пока варилось мясо, Дина, сидя на старом пенечке, перебирала рис. Ее голые руки, успевшие схватить солнца, были розовыми. Она то и дело смахивала падавшую на глаза волнистую прядку волос, поглядывала на Скочинского, которого заставила помельче нарубить сухих веток. Раздевшись до пояса и блестя потной спиной, он неумело
– Вот Дина - историк, я - географ, а наш уважаемый Федор Борисович ученый-биолог. Что общего? А все втроем, объединив знания, мы будем делать одно дело. Вел-ликолепно! И я сейчас только открыл, как это важно!..
– Это же самое я уже где-то читала, - рассмеялась Дина.
– Поразительно! Что же именно?
– Что с одной стороны семейство историков, с другой - семейство натуралистов делали свое дело в одиночку, не зная и не слыша друг о друге, как вдруг оказывается, что они трудились над одной и той же задачей.
– Хм, - глубокомысленно изрек Скочинский, - мои мысли.
– Представьте себе, - прыснула Дина, - их высказывали задолго до вас.
Скочинский воткнул топор в твердую древесину карагача и расшаркался.
– Вы несерьезны.
– Дина поднялась с пенечка, пошла к ключу мыть рис.
Скочинский проследил за ней взглядом. Вспомнил, как ему здорово досталось от Федора Борисовича за то, что он так неожиданно для него все перевернул по-своему. Усмехнулся. Ничего, ничего. Дело сделано. Люди порой бывают страшно слепы в самых простейших вещах.
Дина помыла рис, откинула за спину косу, легко, пружинисто поднялась и, держа перед собой алюминиевую чашку, со дна которой падали большие капли, прищурилась.
– Николай, скажите честно, вы думали сейчас обо мне?
Скочинский улыбнулся.
– Говорите, что думали? Я это чувствовала.
– Ну, предположим, подумал, что мы очень хорошо сделали, что взяли вас с собой.
– А еще о чем?
– Больше ни о чем, уверяю.
– Он снова напустил на себя полушутливый-полусерьезный тон: - О взаимной симпатии людей, как стимуле будущей пользы...
Она махнула рукой, видимо поняв, что он снова отделается шутками и ничего существенного не скажет. Подошла к котлу, сняла с него деревянную крышку, понюхала пар и всыпала рис.
– Ваша уверенность в поварском деле, - все тем же шутливым тоном сказал Скочинский, - вселяет в меня надежду, что вы, перед тем, как сюда ехать, специально прошли кулинарные курсы.
– Нет, не проходила. И вообще не была уверена, что вы меня возьмете. Николай, скажите, что обо мне думает Федор Борисович? Только серьезно.
– Это для вас очень важно?
– Конечно. А вам разве не важно знать, что думают о вас люди? Я, например, все время испытываю перед ним угрызение совести. Вы же ему просто меня навязали. Я это поняла.
– Неправда. Все уже было решено. Он умеет уважать в человеке настойчивость и достоинство.
– Вот как!
Дина разгребла под казанком угли, оставила жара столько, чтобы не пригорел рис. Затем оструганной палочкой проделала в горке риса, уже взявшегося влагой, дырочку и снова захлопнула крышку. Вокруг было тихо, солнечно, ярко от зелени. Разогревшиеся от солнечного тепла, бесновались над лужайкой мухи и бабочки.
–
– спросил Скочинский.
Дина присела неподалеку от слабо чадившего костра и задумчиво уставилась на фиолетовые языки приглушенного пламени. Потом ресницы ее дрогнули, и она решительно повернулась к нему лицом.
– Обещайте, что это останется между нами.
– Обещаю, - сказал он.
– Относительно своей пользы в экспедиции я говорить не хочу. Это покажет будущее, - заговорила она медленно.
– Скажу только, что совсем не случайно я попросилась к вам. Моя подруга училась на факультете биологии. Она слушала лекции Федора Борисовича и однажды подала мне мысль прийти к ним в аудиторию и послушать его. Первая же лекция меня захватила настолько, что я была сама не своя. Преподаватели у нас замечательные, но такой дар, такое умение держать всю аудиторию в напряжении два часа я действительно встретила впервые. Он умел так преображаться, что его трудно было узнать. Все сидели словно загипнотизированные. Потом уж меня никто не приглашал, я ходила сама. Да и не только, оказывается, я. Его ходили послушать многие. Меня же он просто покорил. Я уже раскаивалась, что пошла на исторический. И все думала, какой из него будет большой ученый и какое счастье было бы работать вместе с ним. Вот с чего все это началось. Теперь вы понимаете, почему я оказалась такой настойчивой?
– Понимаю, - улыбнулся Скочинский.
7
Федор Борисович вернулся к обеду и привел обещанных гостей.
Пришли Ибрай с сыном и учитель Сорокин.
Ильберс, сын Ибрая, был рослым тринадцатилетним парнишкой, действительно большеголовым, как говорил отец. Прямой внимательный взгляд был умным, мальчишка, видно, рос сообразительным.
– Будем знакомиться?
– спросила Дина.
– Будем, - ответил он смело, протягивая темную сухощавую руку.
– Меня зовут Ильберс.
– А ты неплохо говоришь по-русски!
Мальчик заулыбался, посмотрел на Сорокина. Тот ему подмигнул: знаем, мол, чему обучать.
– Меня зовут Диной Григорьевной. Выговоришь?
– спросила Дина, все еще держа его руку в своей.
– Ди-на Гильдер... ровна, - сказал Ильберс раздельно, не переставая улыбаться.
– Можно, я буду называть вас Дина-апа?
Наблюдая за этой сценой, все засмеялись. Федор Борисович подбодрил Ильберса:
– Зови, зови, я разрешаю.
За обедом он сообщил, что лошади будут завтра и что продадут их сравнительно недорого, как для хороших людей. Ибрай выберет сам. Наконец-то, кажется, дело сдвинулось с мертвой точки. Настроение у всех было приподнятое. Ели приготовленный Диной плов, разговаривали, шутили. Сорокин подтрунивал над Ибраем:
– Ибрай Кенжентаевич, что-то вы стали полнеть за последнее время, - и показывал, как покруглело его лицо.
– Э-э, - важно тянул тот.
– Я много крепкого чая пью.
– А почему тогда шея тонкая?
– А-а, вода есть вода, - невозмутимо отвечал Ибрай, хитро прищуриваясь.
На следующее утро приехали казахи, в чапанах, в лисьих малахаях, привели лошадей. От тех и других пахло степью, знойным солнцем, потом седельных подушек. Из четырех Ибрай отобрал только две - одну гнедую и другую буланую. Обе казались неказистыми, но не худыми. Дина удивилась, когда двух других, более рослых и стройных, Ибрай отверг. На ее вопрос почему, пояснил: