Сын Сарбая
Шрифт:
Вот наконец стадо перебралось через лощину… Все? Нет, нет, не все. Темными пятнами там и здесь был отмечен пройденный путь. Это лежали бездыханные тельца затоптанных в снег. Сколько их? Дардаке боялся считать. Десять? Двенадцать? Двадцать? Но вот одна шевельнулась, другая…
— Хорошо, что завал недавний, снег мягкий, — сказал Сарбай, — оживут. Может, поболеют немного… Вытаскивай, помогай им подняться!.. Ой, сынок! — Сарбай просиял лицом. — Ой, дорогой мой сынок, оказывается, нам повезло. Ты нашел очень-очень хорошее пастбище. Смотри, как эти бедные хрупают, не поднимая головы… Видишь, у них мигом ожила на спинках шерсть. Эх, голод не шутка. Мы удивляемся скотине, а ведь от голода
Долго бы еще рассказывал Сарбай, но вдруг заметил, что овцы разбрелись по всему склону.
— Э-э, Дардаш! Развесил уши! Если позволим овцам туда-сюда ходить по всему пастбищу, они вытопчут его в два дня. Не столько съедят, сколько потопчут. — Он размахивал полами тулупа, сгоняя овец. — Вот видишь тот куст? Дальше не пускай. Когда не останется на ближнем участке ни травинки, тогда погоним их дальше. Надо, чтобы не ленились, копали снег. Сейчас они стараются ухватить ту траву, которая на виду торчит. Пусть работают, пусть не по выбору, а все подряд выедают. И надолго хватит, и не будут зря тратить силы на беготню, жиреть начнут.
Дардаке с удивлением и с уважением слушал отца. Летом не приходилось задумываться, хватит или не хватит. Куда ни глянь — всюду зеленый ковер. Зимой, оказывается, надо экономить не только то, что видно тебе, но и скрытое от глаз под снегом.
Надев тулуп, почти не пострадавший от копыт животных — снег и правда был очень мягким, — Дардаке с удивлением заметил, что поверхность его теплая. Ой, значит, солнце греет? Значит, зима отступает? И, хотя не забыл Дардаке об угрозе джута, его мальчишеское сердце возликовало. Откуда только взялись у него силы! Схватил лопату и пошел-пошел кидать снег, укладывал его по линии, которую отец определил как границу сегодняшнего пастбища.
Сарбай тем временем прилег и, опираясь на локоть, с недоумением глядел на сына. Ему, старому, казалось, что только покойный отдых снимает усталость.
— Сынок! — сказал он с ласковой укоризной. — Ты что, неужели обратно решил нагрести на гору сползший с нее снег?
— Нет, папа, — ответил парнишка, продолжая работать лопатой. — Вот сделаю дувал из снега — овцы через него не полезут.
Сарбай, почесывая черным твердым ногтем бороду, рассмеялся:
—
Сейчас, когда овцы мирно паслись, легко находя припорошенную снегом траву, когда старый чабан полеживал, подставляя прищуренное лицо солнечным лучам, когда мальчишка играючи бросал лопатой снег, все здесь казалось мирным, простым и легким. Какая уж это работа! Под чистым небом, среди величественных гор, вдыхая целебный воздух, гуляют, отдыхают счастливые и беззаботные люди.
Сарбай и впрямь был счастлив. Общение с сыном доставляло ему постоянную радость. Сейчас он смотрел на него, как смотрим мы, улыбаясь и восхищаясь, на котенка, играющего с клубком, или на щенка. Ему захотелось приласкать парнишку.
— Ну-ка подойди… Что смотришь? Подойди, подойди ко мне! — Сарбай сунул руку за пазуху, показывая край лепешки. — Кому это мама прислала теплый, румяный хлебец?!
Дардаке и правда стал сейчас похож на щенка, которого приманивают лакомым кусочком. Он стал принюхиваться и скосил глаза — вроде бы сделал стойку. Не первый раз отец с ним так играл: покажет, а потом не даст, только подразнит. Значит, у него хорошее настроение и чувствует себя неплохо.
— Ну иди же, иди же!
Дардаке мотнул головой:
— Знаю тебя, обманешь!
Сарбай еще больше развеселился и, вобрав голову, как черепаха в панцирь, в свой широкий тулуп, прошамкал из глубины:
— Ш-што я тут наш-шел! Ням-ням-ням! Румяный хлебец. Его спекла кому-то его мама в горячей золе овечьего помета! Ням-ням-ням! Ох и вкусный же хлебец!..
Дардаке невольно почувствовал острый, сосущий голод, но условия игры не позволяли сразу кинуться к отцу.
— Э-э-э! — кричал он отцу. — Не поймаешь, не обманешь меня! Кукиш дашь, да?!
— Ням-ням-ням! Не веришь — не надо, наемся я сам.
У Дардаке блестели глаза, рот наполнился слюной.
Притворно обидевшись, он отвернулся, но так захотелось отведать ему хлебца, что лопата выпала из рук и он побежал к отцу. А тот свернулся в снегу, как еж, и фыркал, фыркал в ворот тулупа. И фыркал и чавкал — делал вид, что старается поскорее сжевать хлебец.
— Ой! Разве это отец родной?! Это волк злой, недобрый, нехороший… Я спозаранку хожу, ищу пастбище, копаю снег, работаю как во-ол, а он не дает… ничего мне не дает и лопает сам!
Дардаке притворился плачущим, но Сарбай скрутился еще плотнее. Тогда, потеряв терпение, парнишка стал тянуть ворот тулупа, открывая лицо старика. Он дергал, толкал, бодался и, кажется, даже понемногу начинал злиться. А Сарбай все дразнил и дразнил:
— Эх, ты! А еще хвалишься: «Я батыр, я балбан-силач, всех побеждаю — руки-ноги ломаю!»
И тут, даже для себя неожиданно, Дардаке нагнулся, подхватил обеими руками старика отца и поднял его, как поднимают малого ребенка. Поднял и начал крутить:
— Раскручу и заброшу! Дай хлеба или за гору тебя заброшу!
Правду сказать — испугался Сарбай. Такой силы не ждал он в сыне своем.
— Э-э! Сдаюсь! С ума сошел! Надорвешься, дурной!
— Давай хлеба! Давай, грабитель, басмач!
Они уселись в сугроб, отец разломил лепешку пополам, и вот принялись они жевать наперегонки со своими подопечными овцами. Те хрупали желтую подснежную траву, а они — румяную, присыпанную золой лепешку.
Наевшись вкусного хлеба, Дардаке поднялся, отряхнулся и с важным видом, будто собравшийся в бой предводитель батыров, четким шагом двинулся к накиданной им снежной гряде. Протянув руку и повелительным жестом указывая на что-то, он произнес: