Сын Сарбая
Шрифт:
— Плохо дело, Сарбай-ака! Без тебя мучились коровы. Сильно попортили ребятишки-пастухи коровье стадо. Сам знаешь — по мне, и вовсе не было бы общественных коров в колхозе. Пусть бы кому надо держал своих по домам. Овцы в горах — колхозу прибыль, а все остальное так… Да что говорить, районное начальство велит колхозу и коровье стадо развивать, и табуны конские, свиней даже нам навязывают, — мол, нечего ссылаться на мусульманские обветшалые законы. А начальству, сам знаешь, виднее. Так что берись, Сарбай-ака, сегодня же берись, Сарбай-ака, за стародавнее свое дело, принимай коровье стадо. Работай, а мы тебя не обидим!
Разве мог отказаться смиренный Сарбай? Он в тот же день и принял стадо. И с той поры, вот уже третий год, и летом пасет и зимой
Но пришла осень, спустились с джайлоо все, кто жил в аиле на молокотоварной ферме. Пришел день, и сказал председатель Сарбаю:
— Бери лошадь, повозку, перебирайся в новый дом. Поздравляю и скот твой, и тебя, и семью твою с новосельем.
Конечно, хоть и молчал Сарбай, жена его Салима давно от людей знала, что колхоз строит для скотника дом. И Дардаке об этом слышал. Но и мать и сын сделали вид, что только сейчас, от отца, им стала известна радостная новость. Да, уж радость так радость. Светлый дом, чистые, гладкие стены, теплый деревянный пол, большая русская печь. Есть на что посмотреть и людям показать!
И вот они собрали свой скарб, что весь поместился на одном возке, и перебрались…
Но только вселились в новый дом — заплакала Салима.
Вот что значит женщина — всегда найдется причина для слез. Наверно, слезы радости у нее?
Она причитала:
— Ай, Сарбай, смотри, на чем живем, что есть у нас! Здесь, на свету, в двухкомнатном просторе, на чистом крашеном полу, вся нищета наша, вся тряпичная бедность, вся рвань и ветхость стали видны! Ай, Сарба-ай, муж мой драгоценный, что делать будем? И одеяла, и подушки посеклись, еле жив лежит коврик-ширдак. Спасибо, хоть сами немного приоделись. Только от этого еще хуже, еще печальней нам в новом доме. Ни посуды у нас нет, ни полочки, ни кастрюли, ни сковородочки… Ой-е! Плохо нам, плохо…
Долго причитала Салима-апа, смущая души Сарбая и Дардаке. Хоть грузись на повозку и обратно поезжай в старую развалюху!
Но когда выбрали угол для постели, пристроили полку с книжками-учебниками Дардаке и поставили его самодельный столик, на который сразу легли тетрадки и карандаши, встала чернильница, — вроде бы даже и уют появился. К хорошему быстро привыкаешь. И на кухне Салима понемногу устраивалась. Той осенью после обильного урожая колхоз выдал на трудодни и картошки и зерна. Даже денег рубля по два дали на каждый трудодень. Первый раз за войну и послевоенные годы получили кое-что из колхозной кассы простые работяги — не члены правления, не бригадиры, не трактористы, а рядовые дехкане. Получил и Дардаке первый свой в жизни колхозный заработок. Купил себе настоящие крепкие солдатские ботинки.
Вроде бы налаживалась жизнь. В новом доме, в теплом, просторном. Стал даже и учиться прилежней Дардаке. А если выпадало свободное время, бежал в соседний кыштак, за девять километров. Там располагалась машинно-тракторная станция. Дардаке часами мог смотреть, как ремонтируют машины. Да и не только смотрел — иногда помогал слесарям и кузнецам. Но только пришлось ему вскоре забыть об этих походах. Что ни день, прибавлялось работы дома…
Большой коровник, добротный и теплый, разве плохо это животным и тем, кто за ними присматривает? У дойных коров отдельное большое помещение, каждая в своем стойле. И телятник — вроде как детский сад. Деревянный пол, застекленные окна, кухонная печь одной своей стороной обогревает помещение. Так обогревает, что и в морозы можно тут работать без шубы. Быки-производители и рабочие волы — те особо отгорожены. Им хватает своего тепла, на них топливо тратить не надо…
В первое
Болезней раньше не знал Сарбай, простуда его не трогала даже в далеком люто холодном Челябинске, где целыми днями он работал во дворе танкового завода. А тут, наверно, сквозняки его скрутили, частая смена тепла и холода. Но кто ему мог это объяснить? Посидит Сарбай пять минут и опять хватается за лопату: кидает назад, через голову, коровяк. Чуть не кричит от боли, а все-таки заставляет себя, перемогается. Но в голове гудит, и во рту сохнет, и то и дело сердце нехорошо стучит, неровно. Тогда он чуть слышно, одними губами, начнет повторять родное имя:
— Салима, а Салима, выйди!
Не бывает, чтобы звал ее на помощь, голосом кричал. Ждет, чтобы она сама по своему добру к нему пришла.
— Салима, Салима! — бормочет он и верит, что достигнет его шепот ушей ее сердца.
Когда же появляется она в коровнике, насупливается Сарбай, бугрит свои брови и сует ей то лопату, то вилы:
— На, покидай немного, ты помоложе меня…
Она весело берется за работу и подшучивает:
— Стар, стар, конечно, стар ты стал. Отдай кому-нибудь молодому свое место!
Но тут же и принимается его утешать, называть своим джигитом и мергеном-охотником.
— Ты лучше всякого молодого, добрый, горемычный мой!
Но Салима давно уже думает, что хорошо бы мужу поменять работу на другую. В новом доме — новые покупки. Что по трудодням получили и что за масло, накопленное летом, выручили на базаре, все, и деньги и запасы, к середине зимы стало истощаться. Пришлось ведь, никуда не денешься, сменить ситец на одеялах и подушках, купить коврик — прежний так обветшал, что на чистую стену не повесишь. А до кухни дело дошло — тут и сковородки понадобились, и тазы, и чайник медный, и чайник фаянсовый; за ними попросился в дом и маленький чайник для заварки, и полдюжины цветастых пиал, и блюдо для бешбармака, — разве можно без всего этого жить людям, отпраздновавшим новоселье? Вот и две лампы керосиновые, без них тоже нельзя — не каждый вечер свет дает колхозная станция… Пришла крайняя необходимость справить к зиме кое-что из одежды: сапоги, валенки, воротники новые да тулупы… И вышло так, что не сумели рассчитать обновы по своим капиталам, растратились прежде времени. К середине зимы плохо стало, уж очень голодно.