Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

Олдридж Джеймс

Для Водопьянова торосы были сущим адом, сани подпрыгивали, тряслись, переваливались на буграх, останавливались, дергались, и тело его болталось на койке, как подвешенное на цепях таранное бревно стенобитного орудия. Он уже не мог опираться на локоть и лежал, окоченев от холода, мучаясь при виде нечеловеческих усилий Ройса, тем более что цель похода казалась ему недостижимой.

Через неделю они снова отлеживались полтора дня в палатке, пережидая буран; Руперт отдыхал, промывал язвы на ногах, а Водопьянов грустил о доме.

— Все

время думаю о жене — где она теперь, что делает, — сказал он с неожиданной тоской. — Сейчас ее, должно быть, нет в Москве. Уехала на какую-нибудь зимовку в Заполярье. Ей сейчас тоже несладко. Думает, наверно, что я погиб…

— А чем она занимается? — спросил Руперт.

— Она лектор. Читает лекции о поэзии нашей и английской. Весь Север объездила, знает его не хуже меня…

Ройс сухо засмеялся:

— Странное занятие, правда?

— А почему? — Водопьянов не понимал его. — Ее очень интересно слушать. И по-английски говорит прекрасно. Она у меня партийная. Теперь я, наверно, тоже подам заявление. Да, теперь я это непременно сделаю.

— А вы разве не все коммунисты? — спросил Ройс, оголив ноги, чтобы дать подсохнуть язвам.

Водопьянов рассмеялся.

— Да что вы! Вы думаете, у нас все состоят в партии? Отнюдь. У нас не так-то просто стать коммунистом. Человек должен быть достоин этого.

Тут Руперт задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:

— А сами вы… что вы делали в Арктике, Алексей?

Водопьянов пропустил вопрос мимо ушей, то ли сознательно, то ли от усталости— трудно было понять.

— Интересно, — раздался в темноте его голос, — что они там поделывают, на острове Рудольфа? Наверно, говорят: «Водопьянов всегда был сорвиголова, вечно лез на рожон. Не повезло ему, бедняге!» Откуда им знать, что у меня нашелся такой друг? Вот будет потеха, когда я вернусь.

И Водопьянов тихо засмеялся.

Но потом им стало не до шуток. Заскорузлая одежда липла к телу, бороды заледенели и сделались зеленовато-черными от пота и грязи, длинные волосы сбились в колтун, глаза слезились от ветра и ослепительного блеска снежной равнины.

Наконец однажды они увидели птицу — это была чайка Росса, с розовой грудью и черным кольцом вокруг шеи. Она спокойно села на высокую стойку саней, Ройс бросился ее ловить, но каждый раз она взлетала у него из-под рук; в конце концов он схватил ружье и первым же выстрелом разнес ее в клочья.

Он огорчился, потеряв обед.

— В следующий раз, — свирепо сказал он Водопьянову, — я буду бить лыжей. А теперь я пошел: скоро полдень, надо определить широту. Судя по этой птичке, мы, может быть, ближе к земле, чем думаем.

Лед уже начал таять. За два дня езды по первым лужам Водопьянов и Руперт промокли до костей; то и дело шел дождь, перемежаясь с мокрым снегом, и в белесовато-сером небе изредка проглядывало

солнце. Руперт хотел тайком от Водопьянова определить долготу, чтобы точно выяснить, где они находятся.

Из саней и куска парашютной ткани он устроил навес, и, хотя его плечи, стертые до крови за четыре недели ходьбы в лямке, болели, а правая нога почти не гнулась, он долго и тщательно готовился к тому, чтобы поймать солнце, когда оно появится из-за туч, и теперь ждал, разложив перед собой секстант, часы и таблицы.

Во второй половине дня раскаленная сердцевина солнца появилась в окуляре его секстанта, и он, записав его высоту, ушел в палатку и стал работать с таблицами.

— Широта семьдесят шесть градусов четыре минуты, — сообщил он Водопьянову. — Слишком отклонились к югу. Лед дрейфовал, пока мы шли. Чертовы болячки, — сказал он, пытаясь отодрать штанины, прилипшие к двум большим ссадинам, с которых упорно сваливались повязки из парашютного шелка. — Теперь нам надо прямо на восток. До земли недалеко,

Водопьянов воспринял эту новость безучастно, но Руперт теперь часто ловил себя на том, что разговаривает сам с собой. Он снова вышел наружу, потому что в палатке нечем было дышать.

Мокрый снег перестал падать. Ройс отошел в сторону и раскрыл свой ежегодник и логарифмические таблицы, но и взгляд его, и мысли были далеко — за голубоватыми нагромождениями льда.

— Руперт! — позвал Водопьянов из палатки.

— А? В чем дело?

— Просто так, — откликнулся Водопьянов. — Я хотел узнать, здесь ли вы еще…

— Да, я еще здесь.

— Знаете, без меня вы были бы уже далеко отсюда, — донесся до него слабый голос. — Вот что вам следовало сделать…

Руперт не ответил и, собрав свои принадлежности, отошел подальше, за высокий сухой торос, чтобы без помех закончить вычисления.

Получив результат, он передернул плечами. Ну и свинство! Если только он не ошибся, конечно. До острова Патрика оставалось целых сто восемьдесят километров, и он знал, что никакое отчаяние не поможет ему протащить Водопьянова так далеко. Еще месяц? Он был слишком слаб, его плечи, до крови стертые лямками, гноились, а язвы на ногах и под мышками саднили так, что ходить он мог только растопырив руки и ноги; он знал, что его едва ли хватит и на один день.

Да и концентратов у них осталось всего дня на четыре.

Он долго сидел и смотрел на ледяное поле. Старый лед попался с уже привычным треском, а в полыньях и лужах плавала шуга. Он смотрел и чувствовал, что ненавидит лед пуще смерти. В душе у него не было ничего, кроме слепой ненависти к тщетным страданиям, к этому бессмысленному, жалкому концу — концу жизни, которая была прожита лишь наполовину. Это было чудовищной, баснословной нелепостью.

— Руперт!

— Ах, будь ты проклят! — пробормотал он. — Ну, чего еще? Подыхать — так подыхать.