сын
Шрифт:
— Принимаю по одному, — возразил следователь.
— На каком основании нас задерживают?
— На основании постановления, — он выложил на стол бумагу, придерживая рукой. — Представьтесь, пожалуйста.
— Вы обязаны представиться первым!
— В повестке все написано. Капитан Шишкин.
— Я Лариса Мясникова, критик, это мой муж, художник.
— Фамилию свою назовите.
— Постников.
Следователь сверился со списком и обратился к художнику, выглядевшему более смирно.
— Подождите за дверью.
— Обоснуйте, почему, — заспорила рыжая, развалившись
— Такой порядок.
— Где это написано?
— Допрос свидетелей производится без посторонних лиц…
— Кому он посторонний? Мы видели одно и то же! — замахала руками рыжая. Нарочно, что ли, так себя ведет, чтобы казаться противней? И так полженщины. Или четверть.
— Одно и то же люди видят по-разному.
— Мы смотрим на мир тождественно, — отрезала та. Следователь взглянул на затоптанного художника, но тот и не думал возражать, а на следователя косился злобновато.
— Ближе к делу. Я буду задавать вопросы, дама отвечает устно, вы излагайте письменно, если уж говорить не способны.
— Тут у вас, знаете ли, атмосферка еще та.
Рыжая принялась высказываться, не дожидаясь вопросов.
— Позавчера нам пообещали призрак. Просто кино. Вчера провернули трюк с рукописью. Не думаю, что тот, кто это сделал, хочет иметь нечто реальное. Полагаю, это блеф. Постановка. Ищите режиссера, которому нужно внимание. Скорей, он из местных и социально ущемленный. Одинокая ущербная дама, неудачливый автор… Что-то в этом духе. А нас втягивают для публичности.
— Вы, значит, не ущемленные?
Шишкин начинал тихо закипать. Он не делил людей на сорта, мешало. У него были свои «чистые» и «нечистые». В свободные минуты он изредка размышлял о гене преступности. Если в семье областного судьи сын и племянник на зоне, а внука она еле-еле отмазала, то это как? Ген не выбирал, куда попал, там и прижился. Природа не капризна.
— Как видите, — рыжая провела по воздуху круг, показывая нечто самоочевидное.
— Не вижу.
— Так где же ваши глаза? Следовало бы обзавестись, в работе пригодится.
— Пустой базар, — нахмурился следователь. — По-пустому базарим.
— Это что, феня?
— Перейдем к делу.
Но к делу так и не перешли. Шишкин наслушался ерунды, устал от непонятных слов «топос» и «адекватный» и наделал в протоколе ошибок, на которые ему было торжествующе указано. Самым полезным свидетелем оказалась девчонка в набедренной повязке, а остальная публика сплошь некудышная. Следователь закрыл кабинет в девятом часу и двинулся в пансионат.
Там ему подали одинокий, подогретый в микроволновке, ужин. Он взгрустнул о жене Марусе, о детях, о жареной картошке с луком и лег спать. Но комнату проветрили, и, потушив свет, пришлось отбиваться от комаров. Желание спать улетучилось, укусы чесались, захотелось искупаться. Попросив у ночной дежурной средство от комаров, он направился к купальне. Холодная речная вода вернула спокойствие, и он, тихо насвистывая, двинулся в обратный путь. Но тут его внимание привлек луч фонаря, и, приблизившись, он заметил два силуэта, напомнивших попугайчиков-неразлучников.
Авилов весь день маялся, как от зубной боли, находясь во взвешенном состоянии, точно накануне грозы. То тосковал по Нине, то задумывал смотаться. Положение было отвратительное. Грядут раскопки прошлого, а в дом из бруса тянуло точно магнитом. Наталья куда-то пропала. Он пообедал в одиночестве и под вечер отправился к Нине, размышляя, что уход из прошлого в рамках теперешней жизни не представляется возможным. Кожу не поменяешь, с самолета не спрыгнешь. Гордиться асоциальным опытом не приходится, но терпеть, когда в него лезут, тошно. С какого-то момента Авилов уже не помнил, когда это произошло, он все забыл, точно запер дверь, и прочно обосновался в другом стойле, в кабинете за черным столом с телефонами. Так себя и мыслил. Сейчас начнется раздрай, и придется держать удар, а он чувствовал себя глупо зависимым.
В доме из бруса Нина раскатывала тесто для лепешек и рассуждала:
— Вот смотри. Марья Гавриловна — человек порядочный, но она, грубо говоря, зафанатела. Пушкин — и больше ничего. Тут рассказывали, как ее сын в четыре года спрашивал: «Мама, а Пушкин — это наш папа?» В комнате увидел на одной стене портрет поэта, а на другой Ленина и объявил во всеуслышание: «Это — Пушкин, а это — Дантес…» Женщине скоро на пенсию, дети разъехались по столицам, чем ей жить? Огородом? Может она присвоить рукопись лично для себя? Я лично в этом не сомневаюсь. Не так важно иметь мужа или любовника, сколько святыню. Думаешь, почему я здесь? Тут могила моего возлюбленного…
Нина раскатывала тесто смугловатыми руками, а Авилов задумался, каким был ее возлюбленный.
— Он похоронен на кладбище?
— Нет. В монастыре.
— В монастыре не хоронят.
— Но одна-то могила там есть.
— Так это же… Пушкин.
Она засмеялась.
— А ты как думал? И я тоже… Тут все христовы невесты. Любят только одного. Но ведь взаимно. Он был гениальный любовник. Имя ему делали влиятельные поклонницы: Карамзина, Вяземская, Хитрово… Но не простили женитьбы на красавице, это он напрасно, конечно. Довлатов, когда водил экскурсии, знаешь, что рассказывал? Что Пушкин спал со всеми женщинами Тригорского, начиная с матушки, «Цветы последние милей…», продолжая дочками и заканчивая племянницами, то бишь Керн. Он прав, что еще рассказывать? Это самое главное.
Нина стряхнула с рук муку.
— Это он шутил, — возразил Авилов. — Он всегда шутил, разве не ясно? Хочешь сказать, что трахать всех подряд и валять стихи про любовь достаточно, чтобы стать иконой? Должна быть еще сила.
— Дух живой, на все отзывчивый.
— Нет, не то. Этого мало. Не пойму что. Нужно разобраться. Это власть, так? Она дана не всем. Стихи — это инструмент. Как флейта или пианино. Потом их читают, это уже музыка. «Где тень олив легла на воды» — музыка?