Сын
Шрифт:
— Какой смысл расчищать пастбища, если целый день приходится любоваться этой дрянью и слушать грохот машин ночи напролет. Не говоря уже о том, что они вечно забывают закрывать эти чертовы ворота.
Мы долго смотрели на озеро разлитой нефти.
— Думаете, старик продаст скот? — уныло спросил он.
— Я не позволю.
— Я так и сказал парням. Он всегда мечтал о другом, но вы… вы из другого теста.
За тридцать лет, что я знаю Салливана, он ни разу слова против отца не сказал.
— У нас в два раза больше голов, чем два года назад, — сказал я. — И работы в два раза больше.
Сообразив,
— Но на скотине столько, — кивнул он в сторону нефтяной лужи, — не заработаешь. Про это все и волнуются.
— Пускай не переживают. — И спросил: — Ты слыхал про девушку Гарсия?
Он молчал. То ли обдумывал ответ, то ли просто не расслышал. Потом медленно проговорил:
— Думаю, все об этом слышали, босс. В трех округах, по крайней мере.
— Трудное положение.
— Ага. Мягко говоря.
— А что ты думаешь о моей жене?
— Может, она упадет с лошади. Или свалится в реку.
— Мне никогда не везет.
— Это точно, — согласился Салливан. — Уж если кто и упадет в реку, то это вы, босс.
4 августа 1917 года
Сегодня мы впервые вместе едем в МакКаллоу-Спрингс. Сначала Мария держалась поодаль, как служанка, но я взял ее за руку. Мы перекусили в «Альмачитас», выпили «Карта Бланка», побродили по улицам в обнимку. Никогда не чувствовал себя лучше. Наверное, отчасти мы таким образом пытаемся соорудить плотину против поднимающейся на нас волны. Как будто можно остановить ненависть любовью. Смешно.
Вечер мы проводим в библиотеке, моя голова лежит у нее на коленях.
— Почему ты не выходила замуж?
Она молча пожимает плечами.
— Нет, правда?
— У меня были любовники, если ты об этом.
Не об этом, и мне неприятно про это думать, но продолжаю настаивать.
— Я не могу принадлежать человеку, который не уважает меня, — отвечает Мария. — Лучше умереть.
— Неужели все настолько плохи?
— Мне надо было родиться мужчиной.
Игриво щипаю ее за бедро.
— Они уверены, что ты должна ими восхищаться, независимо от их достоинств. И даже если ты не стираешь их одежду собственноручно, предполагается, что будешь командовать специально нанятыми для этой работы женщинами. Мексиканцы еще хуже, — передернула она плечами. — Мексиканский мужчина ведет тебя, скажем, в роскошный отель или в живописный уголок в горах и демонстрирует его так, будто он его и создал. И отчасти даже сам в это верит.
— Это просто бравада, — вступился я за бедных мексиканцев.
— Неважно. Он искренне в это верит. Поэтому я не вышла замуж. И не собираюсь.
Я умоляюще смотрю на нее.
— Только за тебя, конечно. — Наклонившись, она с улыбкой целует меня.
Утыкаюсь в ее колени, крепко обнимаю ее за талию. Но чуть позже, подняв голову, вижу, что она смотрит в темное окно, как будто вовсе не замечая меня.
— Есть еще одна легенда, — начинает она.
Давным-давно на Равнинах Диких Мустангов жил юный вакеро, он был очень хорош собой, но очень беден, и влюблен в дочь ранчеро-техасца.
Этой девушки,
Когда юный вакеро узнал, как страстно жаждет его избранница этого скакуна, он решил сделать ей подарок. Месяцами он выслеживал животное, изучал его привычки и тайны. И однажды ночью он засел у дальнего озера, куда мустанг ходил на водопой, и заарканил его. Много недель кормил он мустанга сливами, хурмой и ломтями piloncillo [129] , пока жеребец не позволил наконец погладить себя, а потом подпустил с уздечкой, а потом разрешил оседлать. Но и тогда вакеро не пытался сесть в седло, лишь одной ногой вставал в стремя, пока не понял, что конь принял его.
129
Паточный сахар (исп.).
Он учил его скакать под седлом, не покоряя и не надламывая дух мустанга.
Объездив коня, вакеро вычистил его, расчесал гриву и прискакал на белоснежном мустанге к дому техасского ранчеро. Он тихонько позвал дочь хозяина. Отворив окно, девушка сразу узнала юного вакеро и, конечно, его скакуна и поняла, что именно за этого человека она выйдет замуж. Они нежно и целомудренно поцеловались, но решили не заходить дальше, пока не найдут священника.
К сожалению, за ними следили. Их видел жирный сынок ранчеро-американца; когда не удавалось насиловать служанок, он прятался в кустах под окном красавицы и, подглядывая, как она раздевается, занимался непотребными вещами.
«Это мама так рассказывала?» — поинтересовался я.
Она проигнорировала вопрос.
…Жирняй помчался к своему папаше с новостью, что самая прекрасная девушка на свете собирается выйти замуж за простого вакеро. И вдвоем они устроили засаду.
Они подстерегли его и убили из особых дальнобойных ружей выстрелом в спину, а потом рассказывали дружкам, как метко они стреляют, как сумели прикончить мексиканца с такого расстояния.
Но когда они добрались до тела юноши, белый мустанг вернулся, чтобы защитить его. Он взвивался на дыбы, бил копытами, и ранчеро с сыном пришлось убить и его тоже. А потом они отрезали голову вакеро.
Девушка, когда ее возлюбленный не вернулся, взяла ружье своего отца и покончила с собой. Но Господь воссоединил благородные создания, и каждое полнолуние можно увидеть вакеро верхом на его призрачно-белом скакуне — держа голову в руках, он скачет, сопровождаемый табуном мустангов, в поисках души суженой.