Сын
Шрифт:
Бабушка с отцом обменялись взглядами, и он сказал:
— Джинни, это, возможно, не слишком приятно, но у каждого в жизни есть свое дело. Мое — следить, чтобы ранчо держалось на плаву. Бабушка присматривает, чтобы я не наделал ошибок. — Он снисходительно улыбнулся. — А твое дело — получить приличное образование.
Он совсем меня не уважает, поняла Джинни. Из нее словно весь воздух выпустили, и разговор с Финеасом тут ровным счетом ни при чем. Она похолодела. Все кончится Юго-Западным университетом, это лучший выход.
— В
Позже она не могла припомнить, о чем думала, слова вырвались сами собой:
— Я не собираюсь быть секретаршей.
— Тебе и не придется, — попытался успокоить отец.
— Или учительницей.
— У всех нас есть обязанности, Джинни.
— Мы с Финеасом говорили ровно об этом, — звонко произнесла она. Глотнула воды.
— Что ж, это похвально.
— Он показал мне бухгалтерские книги.
Отец начал было что-то говорить, но тут до него дошел смысл ее слов. Она не в силах была смотреть ему в глаза и продолжала, уткнувшись в тарелку:
— Вообще-то ранчо вовсе не на плаву. А совсем наоборот.
Она решилась все же поднять взгляд. Лицо отца застыло. Краем глаза она заметила, как бабушка делает ей какие-то знаки.
— Я знаю, что мы разоряемся.
— Тебе не следует так серьезно относиться к словам старого Финеаса. — Отец даже попытался улыбнуться. Неудачно.
Джинни почувствовала дурноту. Не подхватила ли она в поезде инфекцию?
— Это ранчо — не место для девушки с твоими талантами, — продолжал отец. — К концу лета ты уедешь в колледж, у меня вот никогда не было такой возможности.
— Твоя жизнь ничуть не тяжелее моей, — возразила она. — Ты ездишь на лошади ценой в двадцать тысяч долларов, но ведешь себя так, будто мы живем в работном доме. На торговле скотом мы теряем четыреста тысяч долларов ежегодно. Финеас говорит, что ему надоело давать тебе деньги в долг. С этим что-то надо делать.
Вот оно и случилось: она призналась в предательстве. Он закричал: вон из-за стола, немедленно выйди из-за стола, но она ответила:
— Не выйду.
Впрочем, и не смогла бы: ноги не держали.
— Каждый божий день ты делаешь вид, что работаешь для семьи, а на самом деле просто пускаешь на ветер семейные деньги.
— Это мои деньги, — рявкнул он. — А не твои! Ты вообще не имеешь права голоса, ты еще ребенок.
— Это деньги Полковника. Ты не заработал ни цента.
— Замолчи.
— Мы не ужинали вместе две недели. Почему? Потому что ты забавлялся со своими лошадками. А до этого — еще почти шесть недель. И единственное, что оплачивает твои игрушки, — нефть.
Она думала, что отец ее ударит, но вместо этого он неожиданно спокойно произнес:
— Нефть оплачивает мелиорацию земель, дорогая. Чтобы нам не приходилось спать в грязи во время перегона скота, чтобы мы могли спокойно ночевать дома. И еще, конечно, аэроплан, потому что мы не можем больше осматривать пастбища, просто объезжая их верхом.
— Так, может, просто прекратить перегонять скот вообще? — предложила она. — И сэкономить кучу денег.
И вот
— Это было очень глупо, — заметила бабушка.
Джинни пожала плечами — может, она и вправду разрушила бабушкин мир? — но потом поняла, что ее слова ничего не значили. Днем раньше, часом раньше, с отцом или с кем-либо еще подобный разговор был просто немыслим.
— Я и не догадывалась, что ты его боишься, — сказала Джинни. — Это потому, что Полковник ничего тебе не оставил?
— Тебе не следует оставаться здесь, Джинни, — ушла от ответа бабушка. — Особенно после случившегося.
Джинни была бы рада никогда впредь не разговаривать с бабушкой, да и вообще ни с кем из членов семьи.
— Отец не позволит тебе управлять ранчо.
— Это больше никакое не ранчо. Мы живем на доходы от полезных ископаемых и в долг.
— Финеас даже написал тебе текст речи? Если ты думаешь, что женщине есть место в сегодняшней картине мира, ты заблуждаешься. — Она поморщилась. — Более чем по одному пункту.
— Это мы еще посмотрим. — Джинни все думала об отце, как он похудел; припомнила, что по ночам он плохо спит.
Бабушка отложила нож с вилкой, аккуратно разгладила скатерть, сделала глоток из бокала.
— Я всегда знала, что ты считаешь меня занудой, — произнесла она. — Ты уверена, что в этом моя сущность, таков мой характер. Или, скорее всего, ты вообще никогда об этом всерьез не задумывалась. Но когда я принимала решение переехать сюда, я выбирала между правом голоса и возможностью понравиться. Теперь ты стоишь перед таким же выбором. Либо тебя будут любить и не уважать, либо уважать, но никогда не полюбят.
— Времена меняются.
— Ничего не меняется. Когда война закончится, мужчины вернутся, а с ними все вернется на круги своя.
— Ну это мы посмотрим, — повторила она.
— Здесь, — бабушка взмахнула рукой, словно отбрасывая прочь не только Джинни, но вообще все: этот дом, землю, доброе имя, — здесь, во всех четырех округах, не найдется семьи богаче моей, но они все еще кривят лицо, когда я прихожу на выборы.
В комнате повисла тишина. Джинни вдруг осознала, что долгие годы мечтала именно об этом — чтобы бабушка относилась к ней как к другу, но сейчас это было уже ни к чему. Надо бы радоваться и гордиться, а ей лишь неловко. Неловко, что бабушку застращал ее собственный сын, неловко, что она жалуется на собственный пол; сочувствие странным образом обратилось в злость — бабушка должна занимать видное положение в обществе, принимать участие в решении важнейших проблем, потому что если не она, то кто же? Это слабость, вся семья — слабаки; она ощутила, как страхи и уважение, копившиеся годами, в одночасье вспыхнули и пропали. Джинни решительно выпрямилась, оправила платье. Да, она будет одинока всю свою жизнь, но сейчас ее вполне устраивала такая судьба.