Сыновний бунт

Бабаевский Семен Петрович

— Опять со старухой не поладил?

— Старуха — это вопрос мой, личный. Тут горестей больших нету.

— Почему ко мне обращаешься с вопросом?

— Потому, Иван Лукич, что человек ты бывалый, из гвардии. Так что рассуди и поясни мне ту причину: почему наше хлеборобство так сильно бедствует? Будто и машины есть, и, сказать, всякая активность на собраниях имеется… Так почему же мы из года в год и ту светлую зарю не можем повстречать, и вперед к победе не двигаемся, и никакого такого великого перелома нема? Отчего, скажи?

— Значит, плохо работаете.

— Так все говорят… Значит, и ты ни шута не знаешь. Тогда я тебе поясню, пахарь. Все наши болячки и горести

от безводья. Тут даже твоих коньков нечем вдоволь попоить. Слыхал, скоро на нас Кубань пойдет? Вот тогда заживем!

Мысль старика Чухнова запала в душу. Вначале Иван Книга думал, что и в самом деле всему виной было безводье. Реки нет, дожди перепадают редко, в прудах вода пересыхает ещё в мае. Но через год к журавлинским берегам пришла кубанская вода, а бедность не отступила, не исчезла, и колхозы все так же не сводили концы с концами. ещё более опечалило Ивана Лукича то, что жизнь на хуторах, да и в Журавлях, была замкнута, обособленна. Жили каждый для себя, закрывщись в своей хате. К тому же председатели семи колхозов постоянно ссорились друг с другом. Дело доходило до того, что один колхоз воровал у другого сено или солому, а то и угонял либо корову, либо с десяток овец. Их мирили и народный суд, и бюро райкома партии, а помирить никак не могли. «Может, то зло таится не в безводье, а в них, в этих неразумных председателях? — мучительно думал Иван Лукич. — Хозяева-то они никудышные, а без хозяина, как это говорится, и хата в слезах…» Но председатели были не вечны, их сменяли и заменяли другими, а колхозы по-прежнему были опутаны, как сетями, все теми же нехватками и неполадками: к концу года опять не было ни денег в банке, ни зерна в амбарах, ни кормов на фермах.

По весне, как только снег сползал с пригорков, гусеничные машины шумно покидали Журавли. Ложились по раскисшей дороге рубчатые следы гусениц. Мощный гул моторов будил степь. И вот уже крылато чернела пахота. Засевали землю всю, до последнего клочка. Пошли теплые дожди, на неделю обложили тучами небо. Зеленели, быстро поднимались всходы. Грело солнце так ласково, как никогда оно ещё не грело, и земля, принимая влагу и тепло, парила и парила по утрам. На сердце было тоже тепло и радостно. «Ну, — думал Иван Лукич, — хватит, отмучились! Теперь, после такой небесной благодати, посевы попрут… Вырастут хлеба, и жизнь на хуторах малость приободрится». Но приходила осень, пасмурная, дождливая, наступала и зима, катились по степи вместе с шапками курая колючие и злые метели, и все повторялось сызнова…

В тот год, когда от него ушел сын, Иван Лукич и вовсе обозлился. Пил чаще обычного, гармонь не выпускал из рук. Однажды, опохмелясь, он сел на мотоцикл и укатил в степь. Стояла осень, пасмурная, холодная. Старик Корней Чухнов только что привез воду и отпрягал быков. Иван Лукич поставил возле брички мотоцикл, взял оторопевшего водовоза за грудки и усадил на дышло.

— Ну, дедусь, при чем тут безводье?

— Не дури, не хватай меня за грудки!

— Опять же на трудодни нечего делить?

— Нечего… А чего ты на меня, кобелюка, кидаешься? Я тебе воду исправно подвожу. Чего тебе ещё?

— Сядьте, Корней Онуфриевич, и отдохните. — Иван Лукич усадил старика. — Так до каких же пор, дедусь, будет твориться в нашей жизни такая чертовщина? Люди стараются, горбину гнут, а получать им нечего. Сколько может продолжаться такой позор? Неужели так-таки и нельзя расквитаться с бедностью?

— Можно, — испуганно глядя на, Ивака Лукича, сказал старик. — Можно, Ваня. Все можно, ежели захотеть…

— Как? Опять на безводье все свернешь?

— Зачем же?.. Воды зараз у нас много — утопись, и не найдешь… Вчерась

я беседовал с кузнецом Яковом Закамышным. Он шину на колесо натягивал, а заодно и беседовал со мной. Такой рассудительный тот Яков и, видать, не дурак. Яков так рассудил: надо, говорит, поквитаться с единоличностью.

— Яков так сказал?

— Вот крест — говорил…

— Колхозам поквитаться с единоличностью? — удивился Иван Лукич. — Дедусь, а ты — ничего не перепутал?

— Все в точности передаю. Та, Ваня, собственность, сказать, единоличность, что раздробила наши силы и нашу жизнь. — Старик осмелел, приподнялся. — И я, Ваня, с Яковом вполне согласный… Вот я езжу на тихоходах и промеж себя кумекаю: ежели взяться и сгуртовать те семь колхозов-малюток, а межи, каковые их разъединяют, и все ссоры и дрязги, какие на тех межах расплодились, перепахать и изничтожить…

— Что ты мелешь? Как это так — перепахать? — А так… Яков говорит, что надобно включить моторы и пройти с плугами от Янкуля через Журавли и до Птичьего. Пусть образуется одна артель, но зато настоящая.

— Так, так… Смело! Чего ж Яков мне об этом не сказал? Мы же с ним друзьяки, и без меня некому будет перепахать те межи.

— По всему видно, испугался, — ответил старик. — Ты же как зверюка! Это один я могу выносить твою злобность.

Иван Лукич рассмеялся.

— А что, дело говорит Яков, ей-богу, дело! — Почесал затылок, помолчал. — Перепахать, имея такую технику, дело пустяшное. Хитрость в том невелика. А вот хозяйство повести в гору да с умом — тут голову надобно иметь. А кто поведет? Яков?

— Зачем же Якову в это дело встревать? — рассудительно заговорил Чухнов. — Яков пусть кует железо… Сам берись…

— Тоже придумал, старина!.. Мое место с тракторами, землю пахать…

«Включить моторы и пройтись с плугами… Одна артель, но настоящая… Кто поведет? Сам берись. А молодец, Яков, башковитый, тебе бы министром быть, а ты в кузне торчишь…» Слова Корнея Онуфриевича запали в душу и не давали Ивану Лукичу спокойно жить. Часто, бывало, садился на круче возле Егорлыка и неподвижно часами просиживал, склонив на колени чубатую голову… Как-то заглянул в кузню к Якову.

— Нагнал ты, Яша, мне думок.

— Когда и как? — удивился Яков.

— Да я насчет того, чтоб изничтожить межи… — А-а… Штука, Иван, трудная.

— Почему? Да я могу вмиг распахать всю землю от Янкуля и до Птичьего… Только прикажи!

— В том-то и беда, что приказать некому, — ответил Яков, всовывая в горн прут. — А главное, вмиг сделать это нельзя. Ты поезжай по хуторам и так, для интереса, поговори с колхозниками. Разузнай про их думки.

Иван Лукич поехал по хуторам. Заходил в хату, просил хозяина позвать соседей. И начинался разговор все о том же: как навсегда покончить с маломощными колхозами и с бедностью.

Говорил бугаятник Андрей Игнатюк, мужчина плечистый, обросший курчавой черной бородой.

— Все колхозы сгуртовать до кучи, — начал он глухим голосом, — дело, Иван Лукич, нетрудное. Приедет уполномоченный из района, соберет собрание и скажет: «Сносите лохмоты», — и все! Было время, с единоличной жизнью расстались, и ничего, не жалеем. Так что колхозы наши слить в один вполне можно, и это выход из бедности, как я сужу, дюже правильный. Мы и сами поглядывали на свою куцую артельку с недоверием. Какая-то она сильно прибедненная. Хоть она и зовется «Вперед, к коммунизму», а только движения в ту сторону у нее никакого нету. Так, не артель, а одно горе… Но вот в чем главный вопрос, Иван Лукич: кому доверить то хозяйство? Где взять человека, какой бы повел нас к лучшей жизни? Малым хозяйством ума нету править, а что будет с большим?