Сыновний бунт

Бабаевский Семен Петрович

— Нас хотел одурачить, а мы-то не дураки! — со смехом сказал Антон. — Так-то мы ему и поверим!

— Это тут ляжет та дорога? — спросил Игнат, глядя на пыльные выбоины.

— Именно! — подтвердил Антон.

И приятели, довольные тем, что побывали у Ивана, рассмеялись и весь недлинный путь до Птичьего весело говорили о том, что Ивану все же не удалось их обмануть, что они придут к нему еще не раз и тогда уже непременно все его секреты разузнают и разведают.

Часть третья

КАК ЖИТЬ?

I

Как жить старой матери? Сыновья выросли, и Василиса не знала, к кому из них приклонить свою седую голову. Сами они ничего ей не советовали, не подсказывали. У Григория — семья, да и с матерью Гриша всегда был неласков. Иван — птица перелетная, поживет в Журавлях, пока сделает чертежи,

и улетит. У Ивана своя, непонятная Василисе жизнь, и местечка в этой жизни для старухи не сыщется. Уехать к Алексею и остаться у него навсегда? Бросить Ивана Лукича, хозяйство, дом? Жизнь с мужем давно разладилась, дом и хозяйство ей не нужны. Она хорошо знала, что Иван Лукич не любит ее так, как любил в далекое время, когда они были молоды — постарел и остыл, охолонул. И эта его холодность не тревожила, не обижала. Деревья или другие какие растения тоже не цветут круглый год. Бывает и у них и весна, и лето, и зимние холода… И опять вставал перед нею, опять мучил тот же вопрос: как жить?

Все дни после женитьбы Алексея, а особенно после быстрого отъезда молодоженов в Сухую Буйволу у Василисы было такое чувство, будто в груди что-то вдруг с болью оборвалось да так и застряло под сердцем. Она стала грустна, молчалива, как человек, потерявший что-то свое, очень дорогое. Она была забывчива, постоянно думала об этой своей потере, хотела во что бы то ни стало отыскать утерянное и не могла. Разумом понимала, что ничего для нее не было обидного и неожиданного в том, что младший сын так рано женился и так поспешно уехал от родителей… Что тут скажешь, жена милее матери! Но сердцем согласиться с этим Василиса не могла. Она понимала, что хочешь или не хочешь, а наступило то, чего она так боялась: дети выросли и вот легко и просто, не задумываясь оставляют ее одну. Живи, мать, как знаешь: свое доброе дело сделала, выкормила и взрастила нас, а теперь ты нам не нужна..

Пожаловаться Ивану, поговорить с ним? Не поймет ее горя… Почти каждый день из Москвы на имя Ивана приходили письма. Он читал их и при этом всегда был весел. По его радостно блестевшим глазам мать понимала, что ему не до ее материнской тревоги, что мыслями Иван был там, откуда пришли эти письма.

Как-то Василиса, любовно глядя на сына, спросила:

— Ваня, кто тебе столько писем шлет?

— И студенты и вообще друзья, — ответил Иван, осторожно ножом распарывая конверт. — ; А это от моего профессора Андрея Самойловича. Интересуется, как тут у меня движутся дела.

— Разве ты ему не сообщал?

— Писал, а он просит еще…

— И подружки из Москвы пишут? — поинтересовалась мать.

— Пишут и подружки. — Иван, глядя на мать, улыбнулся. — Вот это письмо от подружки.

— Кто же она?

— Моя однокурсница.

— Отчего в Журавли с тобой не приехала?

— Она, мамо, горожанка… Сельскую жизнь не знает и не любит…

— А как же Настенька? — с грустью в голосе спросила мать.

— Что Настенька?

— А то, сынок, что девушка души в тебе не чает. Нравишься ты ей, Ваня…

— И откуда вы взяли, мамо?

— Глаза у матери есть, да и ты, надо полагать, не слепец.

Василиса отошла к порогу. Постояла и сказала:

— Мой тебе, Ваня, совет: ежели есть у тебя та… как ее, ну та, что не любит нашу жизнь, тогда Настеньке Закамышной голову не морочь… Не иди батьковой дорожкой… Любить, сынок, надо одну…

Иван промолчал. Василиса ушла. И снова боль подползла к сердцу, и снова тяжкие, нерадостные мысли лезли ей в голову. Думала о муже. Правда, после того как он стал председателем, Иван Лукич малость остепенился. Не пил, Василису не обижал, но и не жалел. Василиса каким-то своим, только ей одной ведомым чутьем угадывала, что Иван Лукич тайно любит свою шофершу. Ну, и пусть себе любит ту Ксению — скрытно от людей и от самой Ксении! Василиса ни разу не упрекнула мужа, ни разу не сказала ему, как ныло и как болело у нее в груди. Более того, где-то в тайниках ее сердца пряталась мысль, что не нужно ей осуждать ни мужа, ни Ксению. «Ксения — женщина молодая, собой свежая, — с горечью думала она, — и ежели у этого старого дурня еще есть желание ласково поглядывать на молодую бабочку, то и пусть себе поглядывает!» Но оставаться с ним, прикидываясь, что она ничего не знает и ничего не замечает, Василиса больше не могла. И пусть Иван Лукич на нее тоже не обижается. Пока могла, жила, терпела. В жизни, бывало, на ее плечи сваливалось и не такое горе, да все она снесла, все стерпела. Теперь же это ее удивительное, терпение иссякло, как иссякает» пересыхает в засушливое лето родник.

Задумав побыстрее осуществить свои давние думки и уехать из дому, Василиса все надежды возлагала

на младшего сына. Она с радостью думала о том, что у Алексея ей будет хорошо, спокойно, и ранняя женитьба Алеши радовала ее. Сперва пойдет работать арбичкой. Степную жизнь она знает и любит. Быть хозяйкой у чабанов, готовить им обед, смотреть за небогатым хозяйством все лето кочующей чабанской братии — чего можно еще желать лучшего? Потом у Дины родится ребенок, Алеша и Дина будут работать, а Василиса приглядывать за малышом, и снова жизнь ее наполнится той важной заботой и тем особенным смыслом, о которых она столько лет мечтала. И если бы не Иван, то Василиса могла бы хоть завтра распрощаться с мужем и с сыновьями и, собрав кое-какую свою одежонку, уехать к Алексею… Но в том-то и горе ее, что Ивана оставлять одного нельзя. Ивана она любила не меньше, нежели Алексея, и как он тут без нее проживет, кто ему обед сготовит? Всякий раз при мысли об отъезде в Сухую Буйволу сердце Василисы болело так, точно его разрывали надвое. И хотя для себя она давно решила, что непременно уедет, что удержать ее никто не сможет, сказать об этом и мужу и Ивану боялась.

Часто ночью она лежала в постели с открытыми, полными тоски и горечи глазами и все думала и думала, и думкам этим не было ни перерыва, ни конца. Она видела себя шустрой девчушкой с черными, как уголь, косичками-батожками. Эта тонконогая девочка по имени Васена, подняв хворостину, легко, как коза, перепрыгивала через плетень и убегала на Кубань. На отлогой зеленой-зеленой пойме пасла гусиный выводок. Гусята вчера только вылупились из яйца, и мать наказывала не пускать их в воду: еще утонут! Но Васюта не маленькая, ее не обмануть! Гусята умеют сидеть на воде — это она знала. Вот унести река их может: зажелтеют, как цветочки, на бурунах и пропадут. Васене интересно было смотреть, как эти желтые крохи легко качаются на воде, и она. направляла гусыню в мелководный затон. Гусята плавали, а Васена без причины горланила песню… Теперь Василисе казалось, что именно тогда и была в ее жизни самая счастливая пора… Или она вдруг вспоминала лунные вечера весной, которые она провела на Кубани с Иваном Книгой, и воспоминания эти не только ее не радовали, но всю душу пронизывали зябким холодком.

Василиса понимала, что самая большая ее радость — сыновья. И хотя теперь они были уже не теми ласковыми мальчуганами, которые так любили залезать ей на колени, все же и сейчас они оставались для нее детьми. Сознание, что ради них она жила на свете, ради них терпела обиды и унижения от мужа, ради них перенесла все горести, какие за многие годы частенько сваливались на её рано побелевшую голову, наполняло гордостью материнское сердце. «Зх, детки, детки, как же вы быстро повзрослели, и как же весело и легко мне было, когда можно было взять вас на руки, — думала Василиса, глядя, как в окно сочился робкий отблеск зари. — Нет, не буду молчать, а скажу всем, что поеду к Алеше, пусть знают! И Лукичу скажу, и Ивану скажу, и Грише скажу. А чтобы они на меня не обиделись, я их обману и скажу, что еду к Алеше только погостить… Так будет лучше…»

Тут она, сама того не желая, начала прощаться с Иваном Лукичом, и ей было так больно, что слезы навертывались на глаза. Ей казалось, что она прощалась не с мужем, а со своей молодостью, со всем тем, что столько лет манило, тянуло ее к этому усатому, вдруг ставшему чужим мужчине. «Ну, Лукич, вот и подоспела пора нашей разлуки, — говорила она одними губами. — Прощай, Лукич, и не поминай меня лихом… Что было, то было, и ушедшего не вернуть. О себе скажу: ничего плохого за всю нашу жизнь я тебе не сделала, а то, что я зараз уезжаю от тебя, так в этом не я повинна… Вижу, Лукич, вижу: глядишь на меня и думаешь: что это за женщина, такая старая, и откуда она взялась, и куда же делась молодая да ласковая Васена, какую ты повстречал на берегу Кубани? Не крути головой, я знаю — думаешь. Так я тебе, Лукич, отвечу: это только обличьем я подурнела, потому что жизнь меня сильно потрепала, как ветер ту лодчонку, что вздумала плыть по морю в непогоду. Душой, Лукич, я осталась такая же молодая и такая же красивая, как и прежде, ты только не хмурь брови и приглядись ко мне». — «Насовсем меня покидаешь, Васюта?» — «Думала, Лукич, обмануть, хотела сказать, что не насовсем, да только зачем же обманывать? Всегда говорила тебе правду и теперь скажу: насовсем! Ведь я тебя никогда и ни в чем не обманывала…» — «И не плачешь?» — «Хотелось бы поплакать, да только слез у меня, Лукич, не осталось, все уже выплакала». — «И тебе не жалко меня покидать одного?» — «Была, Лукич, и жалость, была и любовь к тебе, да только все это повыветрилось, и сердце мое к тебе что-то сильно охолонуло… Я и не хотела этого, а оно как-то само по себе остыло, охладилось…»