Сыновний бунт
Шрифт:
— Не угадали, Анна Сергеевна, — поглаживая бородку, отвечал Симеон. — И не то и не другое, а третье, то, о чем вы не упомянули: вера в великое и святое дело, которому служит русская православная церковь… Вы сказали о мечте Татьяны. У меня тоже мечта, и она похожа на ту, какой живет моя кузина. И именно мечта звала меня туда, куда я пришел. Словами это не передать… И если бы я в десятый раз не выдержал экзамены в семинарию, я бы их выдержал в одиннадцатый раз! Стремление души — великое и святое дело, Анна Сергеевна!
— Стремления бывают разные, — возразила Анюта, — одни на пользу человеку, другие ему во вред. Разбираться, Семен, тут нужно!
Однажды
— Вы не улыбайтесь, Анна Сергеевна! Я так люблю вашу дочь, так обожаю, что желал бы видеть ее своей женой, и я осмеливаюсь просить, дорогая Анна Сергеевна, вашего на то материнского благословения…
— Ой, лышенько ты мое! — бледнея, воскликнула тетя Анюта. — Да вы что, Семен Ильич, или шуткуете надо мной? Или испытываете мои нервы? Как же такое могло забраться вам в голову?
— Не понимаю, что тут такого удивительного? — Симеон отхлебнул остывшего чая, вытер ладонью усики. — Никакого тут нету противоесте-ства.
— Да как же так — нету? Есть! Именно есть, в том то и всё горе. — Тетя Анюта всплеснула руками. — Рассудите сами, Семен Ильич, ить вы же человек неглупый. Танюша моя доводится вам сродственницей… Это раз… А два…
— Перебью, чтоб уточнить. — Симеон поднял тонкий указательный палец и повел бровью. — Уточняю: закон дозволяет жениться на кузине и выходить замуж за кузена… Еще в старинной литературе, ежели вы читали… Теперь говорите, что там у вас «два»? Прошу, продолжайте, Анна Сергеевна…
— Литературу я не читала, — со вздохом сказала тетя Анюта, — Ну, допустим, такой закон любви не перечит… Пусть! А совесть? Совесть куда денешь?
— Какую?
— Да ту, обычную, сказать, людскую… В кар-ман ее не упрячешь. — Тетя Аиюта строго посмотрела на племянника. — Ить вы подумали о том, что моя Танюша — комсомолка, первая птичница на ферме и вдруг становится журавлинекой попадьей? Да ведь это же смех и горе! — Тетя Анюта невесело рассмеялась. — Моя Танюша — попадья! Да такого чуда нельзя и в кино увидать! Попадья! Да как же она в глаза людям станет глядеть? Это надо сперва ослепнуть и оглохнуть, а тогда на такое решиться… Вы меня не перебивайте. И вы обязаны были, Семен Ильич, подумать об этом… Да вы же хоть и родичи, а разного поля ягоды. Как же вы будете совместно проживать? Подумали вы об этом?
— Думал… Ежели брачные узы накладываются по любви…
— Погодите, Семен Ильич, тут надо разобраться, — перебила тетя Анюта. — При чем тут любовь? Ну, допустим, Танюша полюбила попа и ни с того ни с сего стала его женой… А ваши детки, а мои внучата? О детях-то вы и не поду-мали? Как же они, разнесчастные, станут жить среди людей? Зачем же им сызмальства биографию портить? Так и будут ходить с кличками?
— Да, точно, вдовствую, — согласился Симеон. — Так что ж?
— Слыхала я, что по церковным обычаям попам по второму разу жениться нельзя… Грешно! Есть даже поговорка: последняя у попа жинка…
— То было, — грустно сказал Симеон. — И об этом, Анна Сергеевна, не тревожьтесь… Не жить же мне всю жизнь в одиночестве! Отчего случаются распутства? От этого…
— Все это так, — Анюта косила улыбчивый глаз. — И так как я женщина прямая, хитрить-мудрить не умею, то скажу без обиняков: забудем эту нашу балачку. Будто ее вовсе не было! Ежели вы хотите и в дальнейшем проживать в моей хате, то богом прошу вас: насчет сватовства ничего не говорите ни Танюше, ни вообще людям… Дочка у меня вспыльчивая, с ней шутить не надо… Так что не делайте, Семен Ильич, себе же вред…
Симеон смотрел в завечеревшее окно и молчал. Тонкое, засеянное бородкой, худое его лицо покрылось багровыми пятнами. Точно превозмогая боль, он трудно поднялся и, не взглянув на тетю Анюту и не простившись, вышел из комнаты.
«Разгневался, бедолага, — сама себе сказала тетя Анюта. — А чего гневаться да обижаться? Сунулся не в те ворота, так и марш обратно, и никакой обиды быть не может… Видно, правда-то глаза колет. Эх, Семен, Семен, хоть ты и святой, а дурак! Да разве тебе влюбляться в мою Танюшу? Разве я ее, красавицу, растила для такого немощного патлача?..»
XI
Любой парень на месте Семена на этом не остановился бы. Кому-кому, а девушке о своей любви сознался бы непременно. Нашел бы подходящий случай и сказал бы. Семен же поступил, как он сам себя уверял, по-христиански. И хотя он обозлился и обиделся на такой прямой отказ тетушки, но просьбу ее исполнил. То, о чем они говорили в тот вечер, было забыто и выброшено из головы. О своих чувствах к Татьяне Семен больше не намекал. И все же тетя Анюта замечала, что племянник, встречая Татьяну в сенцах ли, во дворе ли, на улице ли, всякий раз болезненно бледнел и не мог оторвать от нее глаз. При этом волосатая голова его поворачивалась в ту сторону, куда удалялась кузина, как поворачивается к солнцу шляпка цветущего подсолнуха. «Выходит, что дурь еще не прошла, — сердито думала тетя Анюта. — Ну, ничего, пусть себе бледнеет да любуется, попы тоже, видать, мыслями не безгрешные. И пусть патлатая его голова поворачивается, ничего с ней не станет, не отвинтится…»
И все же в глубине души тетя Анюта по-родственному жалела Семена. Питая к нему чисто женскую, даже материнскую жалость, она считала племянника самым несчастным человеком. И виною того, что в последние дни он был молчалив и грустен была, как ей казалось, его любовь к Татьяне. И тетя Анюта всегда готова была и ласково поговорить с Семеном и заботливо, как это может делать только мать, спросить, здоров ли он, сыт ли…
Вот и сегодня, придя домой и видя в открытую дверь пригорюнившегося на диване племянника, она остановилась и тяжко вздохнула. Семен сидел все в той же задумчивой позе, глаза его были закрыты, а лицо, освещенное закатом, было бледное, высокий, с ранними залысинами лоб точно вылеплен из воска. «Или уснул сидя, разнесчастный, — думала тетя Анюта. — Или ему нездоровится, и личико его все будто просвечено, аж прожилочки видны…»