Сыновья человека с каменным сердцем
Шрифт:
– Она очень бедна, и ее держат здесь из милости, И потом она еще совсем дитя. Ей лет четырнадцать – пятнадцать, нельзя же считаться с ней всерьез.
Рихард смерил брата суровым взглядом.
– Ну, знаешь, видно, твоя баронесса ничего общего не имеет с аристократией.
– А как прикажешь поступать с бедной родственницей? Все равно баронессы из нее не сделать.
– Тогда незачем брать на воспитание. А то, что ж получается? Дворянин не возьмет ее в жены, потому что она на положении служанки, а бедняк не посмеет и думать о ней, потому что она
– Все это правда, дорогой Рихард, но, поверь, меня лично эта история нисколько не занимает.
Рихард оставил брата и направился к буфетной стойке, где барышня Эдит предлагала гостям конфеты и апельсины.
Эдит и в самом деле была совсем еще девочка: круглолицая, румяная, живая и подвижная, с горящими, как уголь, глазами и смеющимся коралловым ртом. Она носила высокую прическу, и в ее густых, блестящих черных волосах не было никаких украшений. Черные тонкие брови, изящный, словно точеный, носик, смелый открытый взгляд – все это придавало ее лицу более серьезное выражение, чем она, быть может, сама того желала.
В той роли, которую на нее возложили, она чувствовала себя превосходно. Ей нравился беспечный, веселый и непринужденный тон, с каким гости обращались к ней, ей правилось, что на нее смотрят как на ребенка, или, если угодно, как на хорошенького котеночка. Она могла по крайней мере вволю царапаться.
Когда Рихард приблизился к девушке, она и не подумала отворачиваться от него, хотя имела на это полное право после их первой случайной встречи. Напротив, она с дерзкой улыбкой насмешливо взглянула на него сверкающими глазенками и сказала:
– Ну что? Теперь вы меня, верно, боитесь?
Она была недалеко от истины. Рихард и в самом деле испытывал что-то вроде страха.
– Мадемуазель Эдит! Я приношу тысячу извинении. Но как вы решаетесь одна расхаживать по лестнице, где можно бог знает с кем столкнуться?
– Ведь меня тут все знают. А потом я шла по делу. Вы меня приняли за горничную, не так ли?
– В свое оправдание я действительно собирался привести этот довод.
– А разве со служанками можно так обращаться?
Этот вопрос поставил Рихарда в тупик, и он промолчал.
– Ну, а сейчас скажите, что вам подать, и ступайте в зал: там вас ждут.
– Мне не нужны эти яства, мадемуазель. Но я прошу дать мне мизинец вашей руки в знак прощения.
– Ступайте, ступайте, я ничего вам не дам, потому что вы даете волю рукам.
– Если вы так непреклонны, я завтра же схвачусь с кем-нибудь на дуэли и нарочно дам отрубить себе руку по плечо. Скажите лишь слово, и завтра у меня не будет руки, которая так обидела вас. Молчите? Все равно завтра вы увидите меня одноруким.
– Перестаньте! Не говорите глупостей. Уж лучше я не буду на вас сердиться, – сказала девушка и протянула Рихарду белую, теплую, трепетную ручку.
Вблизи не было никого, кто мог бы их заметить.
И тогда Рихард сказал:
– Клянусь, что больше никогда не обижу вас даже взглядом.
Он, видно, твердо решил сдержать свое слово, ибо, отпустив
Уже далеко за полночь братья сели в карету и направились восвояси. Енё заметил, что Рихард целиком погружен в свои думы и не обращает на него ни малейшего внимания.
Bakfisch
После памятного бала Рихарда больше не приходилось упрашивать наносить визиты дамам Планкенхорст. Он зачастил к ним.
Ухаживал он в этом доме буквально за всеми: за баронессой, за ее дочерью и даже за их постоянными гостьями. Он полагал, что таким образом сумеет скрыть свои истинные намерения.
Енё необыкновенно радовало такое поведение брата: сам он был безумно влюблен в Альфонсину.
Она и впрямь была очень красива: вдохновенное лицо, прекрасная фигура. Тонкие, правильные черты, томный взгляд; все ее движения и жесты были полны очарования.
Но какая черная душа обитала в этом ангельском теле!
Эти сверкавшие, словно синее небо, глаза были теми звездами, при взгляде на которые астролог предсказал бы: «Пропадешь, если они станут светить тебе в пути».
Однажды, после бала, Альфонсина с помощью камеристки снимала свое вечернее платье. У нее была отдельная от матери спальня.
Камеристку звали мадемуазель Бетти.
Когда они остались одни, Альфонсина спросила:
– Что поделывает Bakfisch?
«Bakfisch» в это время уже крепко спала. Те, кто желают придать этому немецкому слову ласковый оттенок, обычно понимают под ним едва оперившуюся девушку-подростка, уже не ребенка, но в то же время еще не барышню; это невинное и наивное создание уже способно что-то чувствовать, но еще не понимает, что именно; сердце щебечет, но еще не знает о чем; шутку она подчас расценивает всерьез, а серьезные доводы принимает за шутку; впервые сказанный ей комплимент она готова принять за чистую монету. Вот что такое Bakfisch!
– Bakfisch учится плавать, – с ужимкой отвечала камеристка.
– Все еще держась за веревочку? Не отпустила ее?
– Подождите, скоро отпустит, – отвечала Бетти, расчесывая волосы Альфонсины с тем, чтобы уложить их на ночь. – Прошлый раз, причесываясь, она вдруг спросила меня: «Чьи волосы красивее: мои или Альфонсины?»
– Ха-ха-ха! Вот как!
– Я ей ответила: ваши, конечно, красивее.
При этих словах и барышня и камеристка громко рассмеялись.
– Значит, она уже знает, что красива?
– В этом я всячески стараюсь ее убедить, но каждый раз добиваюсь обратного результата. Однажды я стала вдалбливать нашей девице, будто ей очень идет улыбка: у нее, мол, прекрасные зубы. С тех пор, улыбаясь, она упорно сжимает губы. Когда же я сказала, что у нее необыкновенно красивый, высокий лоб, придающий ее лицу и взгляду особое обаяние, она взяла за привычку напускать на лоб волосы с тем, чтобы он казался как можно уже.
– Кривляка! Я ведь знаю, что она говорит себе: я так красива, что могу позволить себе скрывать свою красоту. Скажите, она любит мечтать?