Сыновья волка
Шрифт:
– Дражайшая кузина Ада, прошу прощения, Харриет, мое теплое к вам отношение не могло ускользнуть от вашего внимания и последнее время переросло в глубокое чувство, более сильное, нежели любовь кузена. Ада... Харриет, я люблю вас! Простите меня, если я обидел вашу скромность, но я не могу более сдерживать порыв своего сердца. Ада... Харриет, я люблю вас! Сделайте меня счастливейшим человеком на свете – согласитесь быть моей невестой!
Он стоял на колене, глядя на меня снизу вверх широко раскрытыми глазами. Я выдернула руки.
– Фрэнсис, не будьте идиотом, – возмутилась
– Говорил. – Он сел рядом со мной, одну руку положил на скамью за моей спиной. – Ничего нельзя найти в моих словах такого, к чему можно придраться, а? Ничего, что вы могли бы выбросить из моего объяснения, верно? Может быть, не очень убедительно, надо было вложить больше чувства, да?
Я не ожидала, хотя могла предположить, что он собирается делать, но едва ли смогла бы остановить его. Одной рукой, которая уже была за моей спиной, он обхватил меня за плечи, оплел как канатом, а второй обвил талию, и не успела я опомниться и понять, что происходит, как он уже впился в мои губы.
Это было впервые после того, самого первого и последнего поцелуя в музыкальной школе миссис Палмер, но тот мальчик поцеловал меня только в щеку. Я не могу описать поцелуй Фрэнсиса. И нет желания это делать. Мне оп правился. Нравился! Господи, какое неподходящее слово!
Бабушка оказалась права. Я истинная дочь своей порочной матери. Я не люблю Фрэнсиса. Я его не одобряю, значит, мне вообще просто нравятся мужчины, иначе я бы никогда не ответила на его поцелуй с таким бесстыдством, а стала бы вырываться из рук этого наглеца и негодяя, которому отказала моя кузина всего час назад!
Я не могла дышать, но каким-то образом не задыхалась, мои ребра сдавило, и пуговицы на его костюме врезались в мою кожу, но я ничего не замечала. Но вот я вспомнила Аду – и мои ребра заныли, я сразу ощутила нехватку воздуха, с силой вырвалась и вскочила.
Он тоже поднялся, как на пружине. И даже в состоянии смятения я увидела, что он поражен не меньше моего. Потом я не торопясь произвела следующие действия, пока он просто стоял и смотрел на меня. Смотрел, как я поднимала руку, заводила ее назад, чтобы попасть точно, и ударила его по лицу изо всей силы. Звук хлесткой пощечины прозвучал в тихом саду роз как пистолетный выстрел, а моя рука заныла, как будто я била по камню, пришлось даже поднести ее ко рту и подуть. Фрэнсис даже не шевельнулся. Рот его приоткрылся, а лицо приняло сосредоточенное выражение. Потом он потянулся ко мне. Но тут во мне заговорило чувство разума. Я ловко увернулась от его рук и убежала. Он не преследовал меня.
16 июля
На следующее утро, когда я спустилась вниз, Фрэнсис уже сидел за столом и завтракал. Это было само по себе необычно, и я сразу насторожилась, ожидая возможного повторения вчерашнего нападения или еще какой-нибудь каверзы. Он приветствовал меня со спокойной отстраненной любезностью. Никто бы не смог придраться ни к его словам, ни к манерам. Если я не ошибаюсь, он много пил вчера ночью. Я начинаю узнавать признаки. Возмущенное молчание, пожалуй, будет лучшим
17 июля
Иногда я думаю, что чувства Ады действительно слишком бедны и поверхностны. Она совершенно забыла о своем отчаянии и слезах из-за предложения Фрэнсиса. Я хотела узнать, не испытывает ли она сожалений. Хотя не имела ни малейшего желания рассказывать ей о моей встрече с Фрэнсисом в саду роз. Но во мне тлело подозрение: а что, если... вдруг когда-нибудь, потом она все-таки проявит по отношению к нему теплые чувства?
Теперь уже нет никакой необходимости рассказывать ей мою историю. Все ясно – он ей безразличен. Она не питает к нему никаких чувств. Равно как и ни к кому другому. Она не только отказала Фрэнсису, но объявила ему, что не примет и предложения его брата!
– Он спросил меня, правится ли мне кто-нибудь, – сказала Ада, – это ведь естественно, не так ли? А Джулиан единственный, кто может на это претендовать.
Какая смесь невинности и здравого смысла! Постоянно забываю о том, что она всего на два года моложе, хотя чувствую себя намного старше в ее присутствии.
22 июля
Сегодня после обеда мистер Вольфсон пригласил меня к себе в библиотеку. Мы поговорили некоторое время о ведении домашнего хозяйства, но я видела, что он совершенно не за этим меня позвал. Он плохо выглядел.
– Харриет, – сказал он резко, оборвав меня посередине доклада о постельном белье, – Фрэнсис не обидел вас каким-либо образом?
Мне показалось, что подробности нашего тет-а-тет среди розовых кустов ясно отпечатались на моем лбу.
– Нет, почему вы спрашиваете? – как можно небрежнее поинтересовалась я.
– Фрэнсис меня огорчает давно, – сказал мистер Вольфсон серьезно, – ни стремлений, ни самоконтроля... Бог знает, что он собирается делать со своей жизнью.
– Но ведь он изучает медицину. В Эдинбурге. И это оправдывает его, может быть, именно медицина – назначение и цель в жизни.
– Не знаю, чем он занимается в Эдинбурге. Этот город предлагает много других занятий, поинтереснее, чем медицина. Но хватит об этом, – отрывисто сказал мистер Вольфсон, – я просто хотел знать, прилично ли он себя ведет по отношению к вам. Он возвращается в Эдинбург в сентябре, Харриет, так что стисните зубы – если это выражение можно применить к леди – и терпите до осени.
Я уверила его, что нет нужды в стискивании зубов, и он перевел разговор на более приятные темы. Мы продолжили пашу былую дискуссию. Опекун зачитал мне вдохновенные цитаты Бака в защиту короля Ричарда, и, хотя я горячо оспаривала заключения, он, казалось, наслаждался больше всего самим процессом наших дебатов, и его не огорчало мое несогласие. Час пролетел незаметно, нас прервал Уильям, явившийся с почтой. Вероятно, в ней содержались дурные вести. Лицо мистера Вольфсона стало серьезным, я извинилась, и он меня отпустил. Я взяла к себе наверх книгу Бака, чтобы наедине прочитать и понять, почему его так защищает мистер Вольфсон.