Сыновья
Шрифт:
Он любил баловаться-нянчиться со своей единственной дочкой, ровесницей ребятам Анны Михайловны.
— Писаная ты моя… королевна распрекрасная! — кричал он, тормоша и лаская большеглазую, худую, такую же некрасивую и молчаливую, как жена, девчонку. — У-ух, кровинка моя единая… живем!
Но иногда, подвыпив, жаловался:
— Обидел господь бог, сынком не наградил. Некому поддержать честной род-фамилью. Э-эх! Дочка как квочка: выросла — чужих цыплят завела.
Вертлявый, веселый, он, встречаясь
— Богородица ты моя… Жива? И двойняшки здоровы? Ну и расчудесно.
Он вертел во все стороны стриженой белобрысой головой, точно все высматривая и подмечая. Щуря веселые, бегающие глаза, ласково спрашивал:
— В навозницу не подсобишь? Совсем закружился… Дернул меня черт торговлишкой заняться, а землица плачет. Пудовик аржаной отвалю, я ведь не жадный, сама знаешь. Приходи… девок еще порядил… Эх, и попоем песенок! Лапшой со свининой угощу… и чай с медом.
Анне Михайловне мука была нужна, и она, бросая свои дела, шла к Гущину.
Работали у Савелия много и весело. Сам он, расставшись с фартуком, босой и грязный, летал с вилами по двору, пел песни и визгливо подзадоривал девок:
— Пять пудов на вилах подниму, — кто больше?
Отвешивая «с походом» заработанную муку, Савелий кидал Анне Михайловне в подол связку румяных кренделей.
— Попробуй… собственного изделия. Чем я не пекарь? Хо-хо!
Ребятам он совал леденцы, пряники, медовые рожки. Все это радовало и удивляло Анну Михайловну.
— Ты что со мной заигрываешь, как с девкой? — смущенно спросила она однажды, не зная, благодарить ей Гущина или сердиться.
— Девка и есть! — захохотал Савелий, кружась возле нее и точно обнюхивая. — Двойню в сорок лет родила — это надо понять. Не всякая девка так горазда.
Оборвав смех, вытер фартуком глаза и, скосив их куда-то в угол, шумно вздохнул.
— Жа-алко мне тебя, Анна… мученица ты, право. Живешь одна-одинешенька, ни ласки, ни привета… Плохо власть заботится, вот что я скажу. Кабы был я в Совете, дьявол те задери, тряхнул бы казной для красноармейских вдов… Может, лошади тебе надо? Я завсегда, только скажи.
Он погладил ребят по головам и пробормотал:
— Сопляки, ничего не понимаете… Тятьку вам надо… Да ведь тятьки в лавке не продаются… Поди, Анна, кипяток пьешь? Стой-ка!
Савелий побежал за прилавок, схватил с полки осьмушку чая.
— Возьми… на бедность свою вдовью…
Связка дареных кренделей со стуком упала ка пол. Голос у Анны Михайловны перехватило. Побледнев, она свистящим шепотом спросила:
— Милостыньку подаешь?
Позвав ребят, отступила к порогу.
— Что заработано — отдай… А милостыню я сроду не брала. Минька, положи пряник!
Савелий схватил себя за голову, хлопнул ладонями по белобрысой макушке,
— Голубушка… богородица ты моя… обидел? Ну, прости дурака… Да от чистого сердца я… Ах ты, господи!
Торопливо поднял связку кренделей, подул на них, обтер фартуком и снова принялся совать вместе с чаем, усердно кланяясь.
— Не даром… Уж, пожалуйста, возьми, отработаешь… Ну, хорошо, хорошо, не бери, извиняюсь…
Загородив дверь, Савелий жалобно спросил:
— И за что ты меня не любишь, Анна? Всем добра хочу, ей-богу. Время-то свободное, только бы жить да жить… в мире, в согласье… Вот и Коля Семенов на меня завсегда косится… За что, спрашиваю? Чем я не угодил? Хоть бы ты, Анна Михайловна, за меня словцо перед ним замолвила. Ведь знаешь ты меня. Вот я, весь тут!
Савелий ударил себя в грудь и широко растопырил руки, точно прося пощады. Голова его смиренно склонилась, глаза перестали косить. Он улыбался печально, облизывая серые, потрескавшиеся губы.
«Шатун его поймет, что за человек, — думала Анна Михайловна. — Может, и вправду добра желает». И она поблагодарила Гущина, унося муку.
Охотно шла к нему Анна Михайловна на «помочи», иногда даже принимала его подарки. Николай Семенов замечал это, хмурился и как-то при ней сказал Гущину:
— Я тебя, жулика, насквозь вижу.
— Ну-у? — заулыбался Савелий, весело скосив глаза. — Из стекла, что ли я?
— Стеклянный, как пивная бутылка.
Савелий визгливо захохотал. Потом, оборвав смех, схватил Николаев рукав и погладил его. Николай отодвинулся, но Гущин, словно не замечая этого, цеплялся за рукав.
— Полно, Николай Иванович. Ну, зачем понапрасну маленького человека обижать? — дружелюбно сказал он. — Разве я супротив власти? Али налоги не плачу, смутьян какой?.. Вот выборы скоро. За тебя, черта неласкового, голос в Совет подам… И в газетке ты прописал зря. Какой я непман? У меня работника нет.
— Зато работниц хоть отбавляй, — сказал Семенов, взглянув на Анну Михайловну.
— Катюшка? Племянница она мне. Сирота. Вот те Христос! — Савелий торопливо перекрестился. — Спроси ее, коли мне не веришь… Да что я изверг? Тоже родственные чувства имею… Как у родного отца живет.
— Оно и видно: не жнет, а белый хлеб жует…
— Так ведь я и сам тружусь, ни днем ни ночью покоя не знаю. Как партия ваша говорит: который работает, тот и ест. А что касается торговлишки — каюсь, бес попутал. Между прочим, рассуждаю: кому-нибудь надо мужика чаишком, сахаришком снабжать.
— Кооперацию откроем — выкурим тебя, — сказал Семенов, уходя.
Савелий так и подпрыгнул, хлопнул себя по ляжкам:
— Ай, хорошо! Жду не дождусь, честное слово. Я бы в продавцы напросился, в услужение Советской власти.