Сыновья
Шрифт:
— Жел-лаю при-ят-ного ап-петита!
Однажды кто-то из заключенных не выдержал и крикнул:
— Заткни глотку, чучело!
Францль снисходительно улыбнулся и невозмутимо продолжал свое — желал приятного аппетита каждому в отдельности.
Послеобеденные часы тянулись мучительно долго. Кальфактор Францль мыл лестницу и натирал полы в коридорах, начищал замки на дверях. Иногда кто-нибудь шепотом спрашивал или просил его о чем-либо, но он никогда никому не отвечал: этот бледный венец был необычайно боязлив и очень дорожил благосклонностью начальства.
В девять вечера, хотя стояло лето, раздавалась команда — спать. На улице еще светло, как днем, солнце только что село. С Хольстенплац доносится не только тарахтение трамваев и автомобильные
V
Заключение человека под замок казалось Вальтеру одним из самых дьявольских измышлений человеческого ума. В первые дни им владела жестокая скованность, временами сменяемая приступами бешенства, а сейчас, после многомесячного тюремного заключения, он, от постоянного чувства бессилия и отчаянья, впал в состояние какой-то оглушенности. Бывали дни, когда он за чтением хорошей книги забывал все на свете. Но это случалось редко; в субботу вечером, когда выдавались книги, получить что-либо стоящее было так же трудно, как вытянуть в лотерею счастливый билет. Если бы Францль не страдал такой боязливостью, он мог бы приносить книги, которые Вальтер просил. А так все зависело от случая. В тюрьме Вальтер научился презирать таких писателей, как Вольцоген, Цобельтитц и их еще более жалких подражателей. Но какой бывал праздник, когда Францль приносил ему Брет-Гарта или Вальтера Скотта; даже Шпильгаген — и тот уже был счастьем.
Без устали, лихорадочно работала фантазия Вальтера. В долгой нескончаемой тюремной тишине он вновь и вновь переживал пережитое. Незабываемо прекрасное вставало в воспоминании еще более прекрасным: мучительное — еще более мучительным. Он стоял, привалившись к стене камеры, и грезил с открытыми глазами. Вот он и Грета, взявшись за руки, несутся по Юнгфернштигу, вот он прощается с Ауди, спорит и мирится с Петером. А вот он в кругу бурманцев, сидит в саду на крыше какого-то консульства, и ему бесконечно хорошо. И — Рут. Стоило ему подумать о Рут, и, какие бы жестокие слова он ни бросал ей, его охватывала глубокая печаль, а порою — ярость и отчаянье. А когда на ум приходила Кат, его бросало в жар. Надо же было случиться такому! Рядом с Кат он чувствовал себя маленьким и слабым. Сознание вины угнетало его и, казалось, что ни день, становилось все острее. Кат, с ее чувством собственного достоинства, с ее самостоятельностью, обнаружила больше душевной широты и мужества, чем он. Вальтер говорил себе, что он узник, обреченный на бессилие. Но тайный голос нашептывал, что он узник затхлой морали своих тетушек и дядюшек; болото, в котором погрязли его милейшие родные и знакомые, отравило и его душу. И он давал себе слово: как только его выпустят из тюрьмы, он искупит свою вину перед Кат, никогда он Кат не оставит, он возьмет на себя все ее заботы и тяготы. Но тут же сомнения вновь начинали терзать его, и он, словно в горячке, метался по камере беспомощный, колеблющийся, отчаявшийся. В такие минуты Вальтер чувствовал себя всеми забытым и самым одиноким, самым несчастным человеком на земле. Ах, если бы он мог поговорить с Отто Бурманом или Гансом Шлихтом! А что сказал бы Эрнст Тимм? Вот кого не хватает Вальтеру! Совет Тимма все поставил бы на свое место. Где вы — благие намерения стать другим? Где ты — воля к совершенствованию?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
I
Пришла осень. Из окна своей камеры Вальтер смотрел на верхушки деревьев старого кладбища. Когда осеннее солнце освещало их, листва поблескивала золотом и изумрудом. Со многих деревьев ветер, однако, уже настолько успел сорвать листья, что сквозь оголенные
Однажды под вечер в камеру Вальтера вошел надзиратель Хартвиг. В неурочное время он редко приходил, а уж без определенного дела — никогда не появлялся. Вальтер подумал, что наконец-то есть обвинительный акт. Наконец — что-то определенное.
Но, кроме связки ключей, в руках у Хартвига ничего не было. Вальтер выжидательно смотрел на него. Хартвиг тоже называл себя социалистом… Тюремщик, наемник господствующей буржуазии — социалист?! Вальтер не раз говорил с ним об этом, точнее — спорил. Без всяких околичностей сказал ему, что трудно себе представить более жалкого социалиста, и спросил, не стыдно ли ему, социалисту, быть тюремщиком других социалистов по поручению их общего классового врага? Хартвиг без всякой иронии, а даже с раздражением ответил, что в капиталистической стране его работа заслуживает не меньшего уважения, чем любая другая, например работа чиновника по сбору налогов или пожарного. Почему каменщики, строившие эту тюрьму, не тюремщики или рабы капитала, а он, который несет свою службу здесь, раб капитала?
Сегодня Хартвиг припас что-то особое, Вальтер видел это по его поведению. Раньше, чем войти в камеру, Хартвиг еще раз выглянул в коридор, посмотрел вправо, влево… Потом легонько закрыл дверь, подошел к Вальтеру и тихо сказал:
— Что-то творится, парень. Инфляция свирепствует все больше и больше. Кризис на носу. Начнется, видно, в Саксонии. Там социалисты объединились с коммунистами и образовали правительство… Тш…
Он на цыпочках, неслышно подошел к двери, высунул голову и, опять прикрыв дверь, так же неслышно вернулся.
— В Саксонии вооружаются. И у нас здесь чувствуется брожение. Похоже на то, что разразится новая революция. Тебе, конечно, это интересно? Если они придут сюда, как в восемнадцатом, я тебя выпущу первым.
Вальтер был убежден, что Хартвиг опять по-дурацки его разыгрывает. Но потом он все же понял, что сегодня Хартвигу не до шуток. Брожение? Обе рабочие партии в Саксонии объединились? Рабочие вооружаются? Неужели социалистическая революция все-таки грянет? Кровь прилила к лицу Вальтера. От радости он готов был броситься надзирателю на шею. Но от какой-то доли недоверчивости он все-таки не мог освободиться.
— Это правда?.. В самом деле?
Хартвиг вытащил из брючного кармана газету.
— Читай! Через час я зайду. Но смотри никому ни звука! В окно не кричать, и вообще!
— Да что вы! Спасибо!
Хартвиг ушел. Вальтер прислушивался к его удаляющимся шагам. Потом развернул «Гамбургер фремденблат». Через всю первую полосу крупным жирным шрифтом было напечатано: «Политические стачки по всей стране!»
Так и есть! Так и есть!
Несколько месяцев Вальтер не держал в руках газеты. То, что удавалось услышать во время утреннего хождения по кругу, было настолько путанно, что составить себе сколько-нибудь цельную картину было невозможно. Политические стачки по всей стране! А ведь были глупцы, которые считали, что немецкие рабочие уже не способны на большие дела!
Вальтер буквально глотал газетные строчки. Нет, Хартвиг ничего не преувеличил… Сформированы правительства из рабочих в Саксонии, в Тюрингии. Забастовки в Штутгарте, Касселе, Галле, в Рурской области. Стачечные настроения в Берлине. Вооруженные пролетарские отряды. Конференции оппозиционных заводских комитетов… Доктор Кар — генеральный прокурор Баварии. Войска рейхсвера, расположенные в Баварии, присягают на верность только Баварии. Доктор Кар отменяет в Баварии закон о защите республики. Некий Гитлер призывает к «походу на Берлин». Курс доллара — двенадцать миллиардов. Один доллар равен двенадцати миллиардам марок! «Боже мой, да ведь это форменное безумие!» — думает Вальтер. Судостроительные рабочие верфи «Блом и Фосс» вновь вынесли решение бастовать. Столкновение рабочих с полицией в гамбургском порту. Один убитый, семь человек ранено. Сенат объявил осадное положение. За один сегодняшний день в Гамбурге произошло девять самоубийств…