Сыны Несчастья

Бренон Анн

Бон Гийом, внебрачный сын Мессера Пейре, первым появился в Сабартес почти год назад. Он один пришел из Ломбардии, чтобы предупредить семью и родичей, и подготовить всё к возвращению своих отца и дяди; а потом он, с еще одним проводником, родом из Лаурагэ, запасшись кое–какими деньгами, пошел их встречать. Они вернулись где–то под Рождество. Вначале они прятались у своих братьев и зятьев–нотариусов, в Аксе, Лордате и Тарасконе. Теперь же они прячутся по деревням на карнизах, у преданных верующих. В Ларнате, в Квие, а возможно, скоро будут и в Монтайю. Они скрываются. Они стали добрыми людьми.

В Италии есть еще епископ Церкви добрых христиан и его помощники — Сыновья, диаконы.

Господа из Акса были там долгие месяцы, несколько лет. И там их, прибывших искать гонимую Церковь, приняли, обучили и крестили. Они стали добрыми христианами, добрыми людьми. Но, став добрыми людьми, Пейре и Гийом Отье не захотели жить как беженцы в Ломбардии: несмотря на грозившую им опасность, они вернулись в эту землю и привели с собой других добрых людей.

Гийом Эсканье смотрел на меня с опаской. У него были глаза, как у девушки — карие, влажные, с длинными ресницами. Его мать сказала ему, что со мной можно говорить откровенно. Я скажу об этом своей матери. Они обрадуются, добрые верующие из Монтайю. Но пока что я, Пейре Маури, молча размышлял. Я говорил себе, что мне уже шестнадцать, а я еще никогда не видел доброго человека. И он, Гийом Эсканье, скорее всего, тоже. Мы стояли и смотрели друг на друга. Мы не знали, о чем еще говорить. Неуклюже ступая, он вернулся к своим овцам.

Немного погодя, днем, я ненадолго оставил свою отару на стерне под палящим солнцем, чтобы сбегать вниз, домой, в деревню. Я увел мать в глубь фоганьи и сообщил ей новость. Но моя мать воскликнула, что Гийом Бенет уже успел сказать пару слов об этом событии добрым верующим Монтайю, по крайней мере, таким, как она, которые всегда оставались тверды в вере. Она держала на руках моего младшего брата Жоана, еще совсем грудного, и пыталась его укачать. Но я видел, что она не сердится на меня оттого, что ребенок проснулся, она просто была очень взволнована. Всё ее лицо светилось от радости, а по щеке катилась слеза.

Я же весь ушел в свои мысли, напрягая память, пытаясь собрать воедино всё, что я знал, освежить все воспоминания. Я чувствовал, что произошло нечто, имеющее огромное значение. Ведь все эти годы моя мать Азалаис и мой отец Раймонд Маури вечерами, собравшись возле очага, говорили и повторяли нам — старшему брату Гийому, сестрам Раймонде и Гильельме, и даже младшим братьям, Раймонду и Бернату, не говоря уже обо мне самом — чтобы мы хорошенько запомнили, что добрые христиане — совсем не такие, как попы папы Римского, его епископы и инквизиторы.

И все эти годы отец и мать терпеливо и настойчиво объясняли нам, что, к нашему горю, истинные христиане почти исчезли из нашей земли; а ведь это они наследники апостолов, и ведут по их примеру святую жизнь, соблюдая все необходимые посты и воздержания, никогда не прикасаются к женщинам, никогда не убивают и не причиняют никому зла, никогда не говорят лжи. И что тот, кто может их видеть, уже устремлен к лучшему, он ближе к Царствию Божьему, ближе к Добру. Но вот уже сто лет, как злобная Церковь преследует тех, кто может только бежать и прощать. Потому что они одни имеют власть спасать души. И только в их Церкви можно достичь Спасения. Но мы, дети, никогда не видели этих добрых людей, добрых христиан.

У подножия пеш Монсегюр, объяснял нам отец — это не так уж далеко, сразу же за горой Ла Фру, — именно там все это произошло. В Монсегюре… Его голос делался грозным, когда он повторял нам всё те же слова, словно совершая какой–то ритуал. Я знал их напамять. Это было больше полувека назад, когда огромная армия под командованием сенешаля короля Франции, трёх епископов и инквизитора, осадила укрепленную

деревню Монсегюр, принадлежавшую графу Тулузскому. Осада длилась многие месяцы, и, в конце концов, осажденные вынуждены были капитулировать. И там, у подножия пеш, победители сожгли несколько сот добрых мужчин и добрых женщин с их епископами и диаконами, всех вместе.

Всё это наш дед, Арнот Маури, тоже рассказывал вечерами подле очага моему отцу, когда тот был ребенком, и слушал его вместе со своими сестрами, моими тетками, Гильельмой и Мерсендой, и своими братьями, моими дядьями, Пейре и Бернатом. Однако отец моего отца не видел этого страшного костра собственными глазами. Он был еще совсем маленьким, когда это произошло. Но вся Монтайю очень долго говорила об этом. И его отец и мать не переставали пересказывать это ему, моему деду Арноту Маури. Так же, как и он всегда рассказывал об этом своим детям, моему отцу Раймонду Маури, так и тот рассказывал нам всем — мне, Пейре Маури, моим братьям и сестрам. Потому что нельзя допустить, чтобы память исчезла. Хотя прошло уже два поколения. Всё стало прахом. Но это, это никогда не забудется. То, как во времена наших отцов Церковь Римская, Церковь волков, отправила в огонь две сотни добрых христиан в Монсегюре.

И мой отец Раймонд Маури, мирный ткач из Монтайю, загорался гневом и проклинал дрожащим голосом этого дьявола в митре, восседающего на высоком престоле в Риме среди роскоши мира сего. А я чувствовал, как ледяной озноб пробирает меня, так, что волоски на руках становятся дыбом.

И с тех пор, добавляла моя мать Азалаис, Церковь волков не переставала преследовать истинных христиан. Тогда в этом краю их было всё еще много. Говорят, что даже в то время повсюду были еще дома добрых мужчин и добрых женщин — в Монтайю, в Праде, в Жебец. Но постепенно они вынуждены были бежать, скрываться, они исчезали. Таких гигантских костров, как в Монсегюре, больше не зажигали, но Инквизиция всё ужесточала свою охоту, расставляла ловушки, сжимала кольцо; она терроризировала верующих, выслеживала добрых людей и сжигала их одного за другим. Вот почему те, кого не поймали и не сожгли, в Каркассоне или Тулузе, уехали далеко, в Ломбардию, чтобы сохранить Церковь. Говорят, что там Церковь Божью не преследуют с такой жестокостью. Потому добрые верующие стремятся совершить путешествие в Италию, чтобы жить там в мире, устремляясь к Добру, и достичь хорошего конца из рук добрых людей. Но у нас никогда не было на это средств. Увы! Кто спасет наши души, если добрые люди никогда не вернутся в эту землю?

Я снова как будто видел отца Раймонда Маури и мать Азалаис, все эти темные вечера моего детства в фоганье бедного дома. Того, который был отстроен после первого Несчастья. Возле пылающего очага, в выедающем глаза дыме, мать, как обычно, сидела, сложив на коленях руки, а по ее щекам катились слезы. Я видел обеих сестер–шалуний, которые безостановочно ссорились — блондинку Раймонду и брюнетку Гильельму. Мой брат Гийом и я всегда слушали с большим вниманием и сжимали кулаки. А двое самых младших, Бернат и Раймонд, сонно зевали.

Но той прекрасной летней послеполуденной порой, спустившись с пастбища, я увидел, как мать, стоя с маленьким братом Жоаном на руках, сияет от нового тайного счастья. Добрые люди вернулись. И тогда младшая сестра Гильельма, узнав, что я пришел, стала прыгать вокруг меня и просить, чтобы я взял ее с собой, потому что она хочет посмотреть на овец Раймонда Маулена под скалой Керкурт. Ей еще не было десяти лет, и она все время повторяла, что будь она мальчиком, она, конечно же, стала бы пастухом и гоняла бы овец через Пиренеи в самую землю Сарацин.