Сытый мир
Шрифт:
Это было настоящее приключение.
Мальчик побрёл на кухню, где дядя как раз очищал один шкаф, роясь в тарелках, бокалах, чашках и рюмках.
Именно в этот момент и обнаружились деньги — синие и коричневые купюры, спрятанные в сахарнице.
Мальчик тут же, играя в герольда, громко возвестил:
— Вот они! Мы их нашли!
Будь он немного поопытнее, он бы молча следил за дядей, чтобы в случае, если тот поведет себя нечестно, войти с ним в долю. Пополам.
А так все устремились на кухню и принялись считать деньги.
Кто-то
— Шесть тысяч.
Другой:
— Не может быть, чтоб это было всё!
И продолжали искать дальше, переворачивая всю квартиру верх ногами, выворачивая всё наизнанку. Но наличности больше не было.
Разочарование глубоко врезалось в лица взрослых. Отец заподозрил соседку. Тётя уверяла, что безобидная соседка вне подозрений. Провели последний поиск под вспучившейся полосой линолеума, после чего мать сказала:
— Она всё промотала!
А тётя добавила:
— Давно надо было сообразить, что такая никому ничего не отдаст, даже после смерти!
Они снова заперли квартиру и отправились обедать в столовую неподалёку от крепости. После этого они сняли в отеле недорогую комнату.
Там и сели делить. Дети играли на полу с юлой а взрослые сидели за круглым столом, перед ними лежала кучка сине-коричневых денег, а еще оставшиеся от Куни драгоценности и несколько ценных бумаг.
Начались переговоры Сговорились неожиданно быстро. Драгоценности перешли в распоряжение матери, хоть они и были старые, безвкусные — чистый китч. Зато нюрнбергской семье достались наличные деньги за исключением тысячи марок. Наименее ценная мебель была определена к продаже.
Стороны разошлись, довольные друг другом.
А перед этим наступил великий час для подрастающего поколения. Их позвали к столу и отдали им мелочь — серебряные и медные монеты Сколько было радости! Каждому из них досталось по 17 марок 20 пфеннигов.
Погребение было назначено на следующий день, потому что Куни уже и так два дня после смерти пролежала в своей постели.
Мальчик спал спокойно и во сне ничего не видел.
На следующее утро в кладбищенской церкви собралось около дюжины посетителей — больше, чем ожидалось.
Перед ними стоял сосновый гроб, рядом с которым священник произносил какую-то незначительную речь.
Мальчик неотрывно смотрел на гроб. В своём кармане он нащупывал собачку. Наконец-то она принадлежала ему! Но теперь она больше ничего для него не значила — это была всего лишь игрушка для маленьких детей. Обладание оказалось скучным. Но зато каким чудесным было завоевание! Мальчик провёл своё первое этимологическое изыскание, обнаружив «войну» в корне слова «завоевание».
Внезапно он заметил рядом с собой плачущих женщин. Они всхлипывали, и их скорбь передалась ему. Две тяжёлые слезы скатились по его щекам.
После отпевания гроб вынесли и опустили в могилу. Каждый из присутствующих мог бросить на гроб лопату земли.
Прощаясь на кладбищенской стоянке для машин, дядя вложил в ладонь мальчика
Ритуал получения подарка был исполнен до конца. Рука отмахивалась, лицо выражало радостное ошеломление: «Та-а-ак много… Нет… это правда чересчур…» Всё это произносилось шёпотом, и тем радостнее дядя зажимал ладошку племянника и таял от удовольствия.
В отличие от умершей Кунигунде среди тех, кто стоял у её гроба, не было жадных. Они легко и охотно отдавали. Нужно было только уметь подобающим образом благодарить.
ГЛАВА 4. ГОЛОГОРЛЫЕ КОЛОКОЛА
в которой Эдгар разочаровывается, в которой оплакивают газовую плитку, а Хаген бреется и идёт гулять по городу, встречает старого знакомого, получает по морде и уносит ноги, ничего не видя
Такая замечательная газовая плитка, последняя роскошь, самое почитаемое действующее лицо — из второстепенных, — характерная актриса, вечно изображавшая для нас люкс посреди чернильно-чёрных могильных ночей… Теперь ты почила в бозе, пришёл тебе каюк, назад ты не вернёшься никогда.
— Свинюги! Я их урою!.. Потопчусь на их тыквах! Спалю их вагончики на фиг!
Фред никак не мог успокоиться. Мы лишились спального места, лишились газовой плитки, а эти строительные рабочие явились с неприемлемым численным превосходством. И всё из-за лужи, которую Эдгар наблевал на свежий бетон. Лужа — это самое подходящее слово; уж если Эдгар рыгает, то в его лужёной глотке булькает, как в водосточной трубе.
Стоит только человеку показать, что содержится у него внутри, как у всех добропорядочных граждан начинается истерика.
И вот снова ночь, а мы без ночлега. Спаслись бегством в Английский сад.
— Куда бы нам податься? — говорит Лилли, кутаясь в свой шарф.
— А как насчёт бункера? — спросил Том.
— Бункер закрыт, — говорю я. — Наш приличный город находит нежелательным, чтобы мы ночевали в бункере. Нечего нарушать мир и спокойствие.
Эдгар валится на землю и хихикает. Повалялся, встал, обошёл нас по периметру квадрата, остановился, принялся помавать руками, изображая сцену безумия из старинной трагедии, и, запинаясь, твердить — как он это делает вот уже несколько дней:
— Где же Лиана? Никто её не видел? Где она? Что с ней? Лиа-а-ана!
Эдгар ищет её в кустах и в долине ручья, взбирается на причудливые стальные перила мостика и разглядывает уток в пруду.
Мы находимся неподалёку от Китайской башни; парк трещит по швам от изобилия гуляющих, все явились сюда праздновать его двухсотлетие.
На берегу пруда построили сцену. Блюз-джаз чередуется с дикси-капеллой. Лужайки и дорожки затоплены парочками всех возрастов, сидящими и гуляющими в обнимку.