Сюжетный поворот
Шрифт:
— Погоди-ка, погоди, — с трудом шевеля языком, пробормотал Джонни. — Значит, вы пустились во все тяжкие, понастроили тут фальшивых декораций — с этим безумным Парфеноном и всем прочим, когда можно просто вернуться в прошлое и снять то, что было на самом деле?
— Bona! — прокричал усиленный голос Глорма. — Gi estu presata!
Сцена под ними бешено закружилась вокруг своей оси и погасла.
Глорм нетерпеливо повернулся к Джонни.
— Ну вот, — произнес он. — Ты не по-ни-май. Который ты тут видишь, и есть, как твой говоришь, «на самом
— Мы не строили никаких декораций, — перевел смуглый.
— Putra lingvo! Мы не строили никаких декораций. Наш заставил во-он тех римлян все тут построить. Они тоже не строй никаких декораций — они строй Рим, другой. Твоя понимает? Никто не строй никаких декораций! Настоящий Рим! Настоящий огонь! Настоящий трупы! Настоящий ис-то-ри-я!
Джонни уставился на него, разинув рот.
— Вы хотите сказать, что изменяете историю — только чтобы делать фильмы?
— Живучки, — поправил смуглый.
— Ну да, живучки. Вы все тут, похоже, чокнутые. А что из-за этого делается с людьми там, в будущем? Слушайте… а где мы сейчас? В каком времени?
— По вашему календарю… мм… 4400 с чем-то. Примерно в двадцати пяти столетиях от твоего времени.
— В двадцати пяти столетиях… Ну ладно, так что же происходит с вами, когда вы изменяете римлян, как вам вздумается?
— Никаких, — выразительно ответил Глорм.
— Никаких? — тупо переспросил Джонни.
— Вообще никаких. Что бывает с собакой, когда твой отрубает хвост ее матери?
Джонни немного подумал.
— Да, действительно «никаких».
— Правильно. Что, большой дело? Джонни кивнул.
— А вот эта и правда ба-альшой дело. Но нам его делай по двадцать, по сорок раз каждый год. Твоя знай, сколько теперь людей жить на планета? — Не сделав ни малейшей паузы, Глорм сам же и ответил на свой вопрос: — Тридцать миллиард. Знай, сколько народу ходит живучка? Половина. Пятнадцать миллиард. В семь раз больше, чем на планета в твой время. Старый, молодой. Глупый, умный. Живучка должен всех развлекать. Не как твоя Голливуд. Там не искусство, не представление. Когда народ думай, там, глубоко… — он похлопал себя по лбу, — какой-то есть правда, тогда я делай этот правда — и этот получается и правда правда! Это есть искусство! Вот это есть представление!
— Нью-Йорк вы по крайней мере не очень-то изменили, — заметил Джонни себе в защиту.
Выпученные глаза Глорма, казалось, вот-вот вывалятся.
— Не изменили! — Он фыркнул и повернулся. Его усиленный голос снова зазвенел в ушах: — Donu al mi frugantan kvieton de Nov-Jorko natura!
Произошло какое-то коловращение плывущих фигур вокруг висящей металлической груды. Глорм в нетерпении сжал кулаки. Довольно долгое время спустя пол чаши снова расцвел.
Джонни затаил дыхание.
Иллюзия была столь безупречной, что пол, казалось, куда-то выпал: в тысяче футов под ними, освещенный утренним солнцем, лежал остров Манхэттен; Джонни видел стоящие на якоре в заливе
Первое, что бросилось ему в глаза, была беспорядочная шахматная доска заполнявших весь остров низеньких строений; густое скопление небоскребов в южной части и разрозненное в средней отсутствовали.
— Угадай, в который год, — послышался голос Глорма. Джонни нахмурился.
— Около 1900-го? — Нет, не может быть, тут же с тревогой подумал он. Слишком много было мостов — даже больше, чем в его время.
Глорм от души рассмеялся.
— То, что твой смотрит, есть Нов-Йорк 1956 года — до тех, как мы его изменить. Твой думай, это ваши изобресть небоскреб? О нет. Это наши их изобресть.
— Для «Рабов бродвейской зарплаты», — почтительно вставил смуглый. — Первая живучка Глорма. Какое представление!
— Теперь ты понимать? — снисходительно спросил Глорм, — Давным-давным мне хотелось рассказать о том актеру, увидеть его морда. Ну вот — теперь твой понял. — Его тощая физиономия сияла. — Твой есть актер; мой есть продюсер, режиссер. Продюсер, режиссер есть все Актер есть дерьмо! Значит, твой отдаст мне инштрумент.
— Дудки, — вяло ответил Джонни.
— Отдаст, — заверил Глорм. — Твой очень скоро его отпустит.
Тут Джонни потрясение обнаружил, что рука его заметно немеет. Так вот зачем понадобились эти объяснения! А теперь они дождались, чего хотели. Он действительно готов был отпустить кошелек — уже вот-вот. Значит…
— Послушай! — отчаянно выговорил художник. — А как насчет людей в будущем — я имею в виду ваше будущее? Они тоже делают живучки? А если так, то разве ты для них не актер?
Физиономия Глорма вытянулась от ярости..
— Kracajo! — сказал он. — Ну погоди… — Он взглянул на устройство в руке у Джонни и сжал кулаки.
Хватка Джонни ослабла. Скоро ему придется отпустить кошелек — и что тогда? Обратно в свое время? Опять быть посмешищем, неотвратимо приближаясь к…
Рука страшно устала. Вот-вот кулак разожмется.
…И ничего тут поделать Джонни не мог. Ему предвиделась бесконечная цепочка халтурщиков, где на плечах у каждого стояли Глормы — на всем пути в неведомое будущее, которое было слишком велико, чтобы измениться: Все это, подумалось ему, не более пугало и ужасало, чем другие формы вселенской тирании, уже явленные человеческому разуму; с этим можно было бы жить, не будь его роль столь неприятной… Кулак разжался.
Улыбаясь, Глорм протянул руку к повисшему в воздухе кошельку. Пальцы его сделали что-то такое, за чем Джонни уследить не сумел, — и вдруг кошелек опустился прямо Глорму на ладонь.
Там он еще некоторое время трясся и мерцал, будто замедляющийся волчок. Затем внезапно разошелся на коричневую монетку и пенсне. Снова началось мерцание, в какой-то яркой кляксе последовательно появлялись авторучка, записная книжка, часы, зажигалка. Затем оба предмета стабилизировались — металлические, неживые.