Т. 1. Лирика Эдгара По в переводах русских поэтов

По Эдгар Аллан

ВОРОН

Поэма [63]

Когда в угрюмый час ночной, Однажды бледный и больной, Над грудой книг работал я, Ко мне в минуту забытья, Невнятный стук дошел извне, Как будто кто стучал ко мне, Тихонько в дверь мою стучал — И я, взволнованный, сказал: «Должно быть так, наверно, так — То поздний путник в этот мрак Стучится в дверь, стучит ко мне И робко просится извне В приют жилища моего: То гость — и больше ничего». То было в хмуром декабре. Стояла стужа на дворе, В камине уголь догорал Багряным светом потолок, И я читал… но я не мог Увлечься мудростью страниц… В тени опущенных ресниц Носился образ предо мной Подруги светлой, неземной, Чей дух средь ангельских имен Ленорой в небе наречен, Но здесь, исчезнув без следа, Утратил имя — навсегда! А шорох шелковых завес Меня ласкал — и в мир чудес Я, будто сонный, улетал, И страх, мне чуждый, проникал В мою встревоженную грудь. Тогда, желая чем-нибудь Биенье сердца укротить, Я стал рассеянно твердить: «То поздний гость стучит ко мне И робко просится извне, В приют жилища моего: То гость — и больше ничего». От звука собственных речей Я ощутил себя храбрей И внятно, громко произнес: «Кого бы случай ни принес, Кто вы, скажите, я молю, Просящий входа в дверь мою? Простите мне: ваш легкий стук Имел такой неясный звук, Что, я клянусь, казалось мне, Я услыхал его во сне». Тогда, собрав остаток сил, Я настежь дверь свою открыл: Вокруг жилища моего Был мрак — и больше ничего. Застыв на месте, я впотьмах И средь полночной тишины Передо мной витали сны, Каких в обители земной Не знал никто — никто живой! Но все по-прежнему кругом Молчало в сумраке ночном, Лишь звук один я услыхал: «Ленора!» — кто-то прошептал… Увы! я сам то имя звал, И эхо нелюдимых скал В ответ шепнуло мне его, Тот звук — и больше ничего. Я снова в комнату вошел, И снова стук ко мне дошел Сильней и резче, — и опять Я стал тревожно повторять: «Я убежден, уверен в том, Что кто-то скрылся за окном. Я должен выведать секрет, Дознаться, прав я или нет? Пускай лишь сердце отдохнет, — Оно, наверное, найдет Разгадку страха моего: То вихрь — и больше ничего». С тревогой штору поднял я — И, звучно крыльями шумя, Огромный ворон пролетел Спокойно, медленно — и сел Без церемоний, без затей, Над дверью комнаты моей. На бюст Паллады взгромоздясь, На нем удобно поместясь, Серьезен, холоден, угрюм, Как будто полон важных дум, Как будто прислан от кого, — Он сел — и больше ничего. И этот гость угрюмый мой Своею строгостью немой Улыбку вызвал у меня. «Старинный ворон! — молвил я, — Хоть ты без шлема и щита, Но, видно, кровь твоя чиста, Страны полуночной гонец! Скажи мне, храбрый молодец, Как звать тебя? Поведай мне Свой титул в доблестной стране, Тебя направившей сюда?» Он каркнул: «Больше никогда!» Я был немало изумлен, Что на вопрос ответил он. Конечно, вздорный этот крик Мне в раны сердца не проник, Но кто же видел из людей Над дверью комнаты своей, На белом бюсте, в вышине, И наяву, а не во сне, Такую птицу пред собой, Чтоб речью внятною людской Сказала имя без труда, Назвавшись: Больше никогда?! Но ворон, был угрюм и нем. Он удовольствовался тем, Что слово страшное сказал, — Как будто в нем он исчерпал Всю глубь души — и сверх того Не мог добавить ничего. Он все недвижным пребывал, И я рассеянно шептал: «Мои надежды и друзья Давно покинули меня… Пройдут часы, исчезнет ночь — Уйдет и он за нею прочь, Увы, и он уйдет туда!..» Он каркнул: «Больше никогда!» Такой осмысленный ответ Меня смутил. «Сомненья нет, — Подумал я, — печали стон Им был случайно заучен. Ему внушил припев один Его покойный господин. То был несчастный человек, Гонимый горем целый век, Привыкший плакать и грустить, И ворон стал за ним твердить Слова любимые его, Когда из сердца своего К мечтам, погибшим без следа, Взывал он: «Больше никогда!» Но ворон вновь меня развлек, И тотчас кресло я привлек Поближе к бюсту и к дверям Напротив ворона — и там, В подушках бархатных своих, Я приютился и затих, Стараясь сердцем разгадать, Стремясь добиться и узнать, О чем тот ворон думать мог, Худой, уродливый пророк, Печальный ворон древних дней, И что таил в душе своей, И

что сказать, хотел, когда Он каркал: «Больше никогда»? И я прервал беседу с ним, Отдавшись помыслам своим, А он пронизывал меня Глазами, полными огня — И я над тайной роковой Тем глубже мучился душой, Склонившись на руку челом… А лампа трепетным лучом Ласкала бархат голубой, Где след головки неземной Еще, казалось, не остыл, Головки той, что я любил, И что кудрей своих сюда Не склонит больше никогда!.. И в этот миг казалось мне, Как будто в сонной тишине Курился ладан из кадил, И будто рай небесных сил Носился в комнате без слов, И будто вдоль моих ковров Святой, невидимой толпы Скользили легкие стопы… И я с надеждою вскричал: «Господь! Ты ангелов прислал Меня забвеньем упоить… О! дай Ленору мне забыть!» Но мрачный ворон, как всегда, Мне каркнул: «Больше никогда!» «О, дух или тварь, предвестник бед, Печальный ворон древних лет! — Воскликнул я. — Будь образ твой Извергнут бурею ночной Иль послан дьяволом самим, Я вижу — ты неустрашим: Поведай мне, молю тебя: Дает ли жалкая земля, Страна скорбей — дает ли нам Она забвения бальзам? Дождусь ли я спокойных дней, Когда над горестью моей Промчатся многие года?» Он каркнул: «Больше никогда!» И я сказал: «О, ворон злой, Предвестник бед, мучитель мой! Во имя правды и добра, Скажи во имя божества, Перед которым оба мы Склоняем гордые главы, Поведай горестной душе, Скажи, дано ли будет мне Прижать к груди, обнять в раю Ленору светлую мою? Увижу ль я в гробу немом Ее на небе голубом? Ее увижу ль я тогда?» Он каркнул: «Больше никогда!» И я вскричал, рассвирепев: «Пускай же дикий твой припев Разлуку нашу возвестит, И пусть твой образ улетит В страну, где призраки живут И бури вечные ревут! Покинь мой бюст и сгинь скорей За дверью комнаты моей! Вернись опять ко тьме ночной! Не смей пушинки ни одной С печальных крыльев уронить, Чтоб мог я ложь твою забыть! Исчезни, ворон, без следа!..» Он каркнул: «Больше никогда!» Итак, храня угрюмый вид, Тот ворон все еще сидит, Еще сидит передо мной, Как демон злобный и немой; А лампа яркая, как день, Вверху блестит, бросая тень — Той птицы тень — вокруг меня, И в этой тьме душа моя Скорбит, подавлена тоской, И в сумрак тени роковой Любви и счастия звезда Не глянет — больше никогда!!

63

Перевод С. Андреевского

ВОРОН [64]

Раз в унылую полночь, в молчаньи немом Над истлевшим старинного тома листком Задремав, я поник головою усталой… Слышу в дверь мою легкий и сдержанный стук: Верно, в комнату просится гость запоздалый… Нет, все тихо и немо вокруг. Тьмою вечер декабрьский в окошко зиял, От углей потухавших свет бледный дрожал, Тщетно в книге искал я забвенья печали О моей незабвенной, утраченной мной, Что архангелы в небе Ленорой назвали, Что давно позабыта землей… Каждый шорох, чуть слышный, в ночной тишине Фантастическим страхом, неведомым мне, Леденил мою кровь, и, чтоб сердца биенье Успокоить, сказал я: «То в дверь мою стук Запоздалого гостя, что ждет приглашенья…» Но — все тихо и немо вокруг. В этот миг, ободрившись, сказал я смелей: «Кто там: гость или гостья за дверью моей? Я заснул и не слышал, прошу извиненья, Как стучали вы в дверь, слишком тих был ваш стук, Слишком тих…» Отпер двери я в это мгновенье — Только тьма и молчанье вокруг. Долго взоры вперял я во мраке густом, Полный страхом, сомненьем, и грезил о том, Что незримо и страшно для смертного взора, Но в молчаньи один только слышался звук — Только вторило эхо мой шепот: «Ленора!» И безмолвно все было вокруг. Весь волненьем тревожным невольно объят, Только в комнату я возвратился назад, Слышу, стук повторился с удвоенной силой. Что бояться? не лучше ль исследовать звук? Это в раму стучит, верно, ветер унылый… Все спокойно и тихо вокруг. Я окно отворил: вот, среди тишины, Статный ворон, свидетель святой старины, С трепетанием крыльев ворвался и гордо Прямо к бюсту Паллады направился вдруг И, усевшись на нем с видом знатного лорда, Осмотрелся безмолвно вокруг. Гордой поступью, важностью строгих очей Рассмешил меня ворон и в грусти моей. «Старый ворон! уже без хохла ты… однако, Путник ночи, тебя не смирили года… Как зовут тебя в царстве Плутонова мрака? Ворон громко вскричал: «Никогда». С изумленьем услышал я птицы ответ, Хоть ума в нем и не было сильных примет, Но ведь все согласятся с моими словами, Что за дивное диво сочтешь без труда, Если птицу на бюсте найдешь над дверями, С странной кличкой такой: «Никогда»… Но не вымолвил ворон ни слова потом, Весь свой ум будто вылив в том слове одном. Неподвижен он был, и промолвил в тиши я: «Завтра утром ты бросишь меня без следа, Как другие друзья, как надежды былые!..» Ворон снова вскричал: «Никогда». Как ответ мне, тот крик прозвучал в тишине; «Это все, что он знает, — подумалось мне, — Верно, перенял он у гонимого силой Злой судьбы, чьих надежд закатилась звезда, Панихиду по грезам — припев тот унылый: «Никогда, никогда, никогда!» Вопреки неотвязчивым думам моим, Все смешил меня ворон; усевшись пред ним В бархат мягкого кресла, я впал в размышленье: Ворон, вещий когда-то в былые года, Ворон вещий и мрачный, какое значенье Скрыто в крике твоем: «Никогда»? Так безмолвно я в думах моих утопал, Птицы огненный взгляд в сердце мне проникал, В мягком кресле прилег я спокойно и ловко, А на бархат свет лампы чуть падал, о да! Этот бархат лиловый своею головкой Не нажмет уж она никогда! Вдруг отрадно мне стало, как будто святым Фимиамом незримый пахнул серафим… О несчастный! я молвил, то мне Провиденье Шлет отраду в приют одинокий сюда! О Леноре утраченной даст мне забвенье! Ворон снова вскричал: «Никогда!» О пророк, злой вещун, птица ль, демон ли ты, Ада ль мрачный посол, иль во мгле темноты Пригнан бурей ты с берега грозного моря, О, скажи, дальний гость, залетевший сюда: Отыщу ль я бальзам от сердечного горя? И вещун прокричал: «Никогда!» Птица ль, демон ли ты, все ж пророк, вестник злой, Молви мне: в царстве Бога, что чтим мы с тобой, В отдаленном раю, сбросив бремя печали, Не сольюсь ли я с милой, воспрянув туда, С чудной девой, что в небе Ленорой назвали? Птица вскрикнула вновь: «Никогда!» Птица ль, демон ли ада — воскликнул я — прочь! Возвратись же опять в мрак и в бурную ночь!.. Не оставь здесь пера в память лжи безотрадной, Одинокий приют мой покинь навсегда, Вынь из сердца разбитого клюв кровожадный! Ворон крикнул опять: «Никогда» И над дверью моей неподвижно с тех пор Блещет ворона черного демонский взоp, В бледных лампы лучах силуэт его темный Предо мной на полу распростерт навсегда, И из круга той тени дрожащей огромной Не воспрянет мой дух никогда!

64

Перевод Л. Пальмина

ВОРОН [65]

Раз, когда я в глухую полночь, бледный и утомленный, размышлял над грудой драгоценных, хотя уже позабытых ученых фолиантов, когда я в полусне ломал над ними себе голову, вдруг послышался легкий стук, как будто кто-то тихонько стукнул в дверь моей комнаты. «Это какой-нибудь прохожий, — пробормотал я про себя, — стучит ко мне в комнату, — прохожий, и больше ничего». Ах, я отлично помню. На дворе стоял тогда студеный декабрь. Догоравший в камине уголь обливал пол светом, в котором видна была его агония. Я страстно ожидал наступления утра; напрасно силился я утопить в своих книгах печаль по моей безвозвратно погибшей Леноре, по драгоценной и лучезарной Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут больше никогда. И шорох шелковых пурпуровых завес, полный печали и грез, сильно тревожил меня, наполнял душу мою чудовищными, неведомыми мне доселе страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение своего сердца, я встал и принялся повторять себе: «Это какой-нибудь прохожий, который хочет войти ко мне; это какой-нибудь запоздалый прохожий стучит в дверь моей комнаты; это он, и больше ничего». Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не колеблясь, сказал: «Кто бы там ни был, умоляю вас, простите меня ради Бога: дело, видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо постучались, так тихо подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва вас расслышал». И тогда я раскрыл дверь настежь, — был мрак и больше ничего. Всматриваясь в этот мрак, я долгое время стоял, изумленный, полный страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни один смертный, но молчанье не было прервано и тишина не была нарушена ничем. Было прошептано одно только слово «Ленора», и это слово произнес я. Эхо повторило его, повторило, и больше ничего. Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя горела как в огне, и я снова услышал стук, — стук сильнее прежнего. «Наверное, — сказал я, — что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в чем там дело, разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему сердцу. Это — ветер, и больше ничего». Тогда я толкнул ставни, и в окно, громко хлопая крыльями, влетел величественный ворон, птица священных дней древности. Он не выказал ни малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на минуту, но с миною лорда и леди взгромоздился над дверью моей комнаты, взгромоздился на бюст Паллады над дверью моей комнаты, — взгромоздился, уселся и… больше ничего. Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и строгостью своей физиономии вызвала в моем печальном воображении улыбку, и я сказал: «Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты все-таки не трусь, угрюмый, старый ворон, путник с берегов ночи. Поведай, как зовут тебя на берегах плутоновой ночи». Ворон каркнул: «Больше никогда!» Я был крайне изумлен, что это неуклюжее пернатое создание так легко разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел для меня особенного смысла и ничуть не облегчил моей скорби; но ведь надо же сознаться, что ни одному смертному не было дано видеть птицу над дверью своей комнаты, птицу или зверя над дверью своей комнаты на высеченном бюсте, которым было бы имя Больше никогда! Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только одно это слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он не произнес ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо: «Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет меня, как мои прежние, уже исчезнувшие, надежды». Тогда птица сказала: «Больше никогда!» Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: «Без сомнения, слова, произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась у своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе мучило без отдыха и срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же припевом, пока безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: «никогда, никогда больше!» Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло прямо против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки кресла, я принялся думать на все лады, стараясь разгадать, что хотела сказать эта вещая птица древних дней, что хотела сказать эта печальная, неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица, каркая свое: «Больше никогда!» Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой сжигали меня теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а голова моя привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет лампы, — на том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда она уже не склонит своей головки больше никогда! Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться клубами дыма, выходившего из кадила, которое раскачивали серафимы, стопы которых скользили по коврам комнаты. «Несчастный! — вскричал я себе. — Бог твой чрез своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе бальзам забвения, чтобы ты не вспоминал более о своей Леноре! Пей, пей этот целебный бальзам и забудь погибшую безвозвратно Ленору!» Ворон каркнул: «Больше никогда!» «Пророк! — сказал я, — злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею, но ты — неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в этой обители скорбей, есть ли здесь, — поведай мне всю правду, умоляю тебя, — есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не скрой, умоляю!» Ворон каркнул: «Больше никогда!» «Пророк! — сказал я, — злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами, во имя того божества, которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной душе, дано ли будет ей в далеком Эдеме обнять ту святую, которую ангелы зовут Ленорой, прижать к груди мою милую, лучезарную Ленору!» Ворон каркнул: «Больше никогда!» «Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица или дьявол! — вскричал я, приподнявшись с кресла. — Иди снова на бурю, вернись к берегу плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого черного перышка, которое могло бы напомнить о лжи, вышедшей из твоей души! Оставь мой приют неоскверненным! Покинь этот бюст над дверью моей комнаты! Вырви свой клюв из моего сердца и унеси свой призрачный образ подальше от моей двери!» Ворон каркнул: «Больше никогда!» И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады, как раз над дверью моей комнаты, и глаза его смотрят, словно глаза мечтающего дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!

65

Переводчик неизвестен

ВОРОН [66]

Погруженный в скорбь немую и усталый, в ночь глухую, Раз, когда поник в дремоте я над книгой одного Из забытых миром знаний, книгой полной обаяний, — Стук донесся, стук нежданный в двери дома моего: «Это путник постучался в двери дома моего, Только путник — больше ничего». В декабре, — я помню — было это полночью yнылой. В очаге под пеплом угли разгорались иногда. Груды книг не утоляли ни на миг моей печали — Об утраченной Леноре, той, чье имя навсегда — В сонме ангелов — Ленора, той, чье имя навсегда В этом мире стерлось — без следа. От дыханья ночи бурной занавески шелк пурпурный Шелестел, и непонятный страх рождался от всего. Думал, сердце успокою, все еще твердил порою: «Это гость стучится робко в двери дома моего, Запоздалый гость стучится в двери дома моего, Только гость, — и больше ничего!» И когда преодолело сердце страх, я молвил смело: «Вы простите мне, обидеть не хотел я никого; Я на миг уснул тревожно: слишком тихо, осторожно, — Слишком тихо вы стучались в двери дома моего…» И открыл тогда я настежь двери дома моего — Мрак ночной, — и больше ничего. Все, что дух мой волновало, все, что снилось и смущало, До сих пор не посещало в этом мире никого. И ни голоса, ни знака — из таинственного мрака… Вдруг «Ленора!» прозвучало близ жилища моего… Сам шепнул я это имя, и проснулся от него. Только эхо — больше ничего. Но душа моя горела, притворил я дверь несмело. Стук опять раздался громче; я подумал: «Ничего, Это стук в окне случайный, никакой здесь нету тайны: Посмотрю и успокою трепет сердца моего, Успокою на мгновенье трепет сердца моего. Это ветер — больше ничего». Я открыл окно, и странный гость полночный, гость нежданный, Ворон царственный влетает; я привета от него Не дождался. Но отважно, — как хозяин, гордо, важно Полетел он прямо к двери, к двери дома моего, И вспорхнул на бюст Паллады, сел так тихо на него, Тихо сел, — и больше ничего. Как ни грустно, как ни больно, — улыбнулся я невольно И сказал: «Твое коварство победим мы без труда, Но тебя, мой гость зловещий, Ворон древний, Ворон вещий, К нам с пределов вечной Ночи прилетающий сюда, Как зовут в стране, откуда прилетаешь ты сюда?» И ответил Ворон: «Никогда». Говорит так ясно птица, не могу я надивиться. Но, казалось, что надежда ей навек была чужда. То не жди себе отрады, в чьем дому на бюст Паллады Сядет Ворон над дверьми; от несчастья никуда, — Тот, кто Ворона увидел, — не спасется никуда, Ворона, чье имя: «Никогда». Говорил он это слово так печально, так сурово, Что, казалось, в нем всю душу изливал; и вот, когда Недвижим на изваяньи он сидел в немом молчаньи, Я шепнул: «Как счастье, дружба улетели навсегда, Улетит и эта птица завтра утром навсегда». И ответил Ворон: «Никогда». И сказал я, вздрогнув снова: «Верно молвить это слово Научил его хозяин в дни тяжелые, когда Он преследуем был Роком, и в несчастьи одиноком, Вместо песни лебединой, в эти долгие года Для него был стон единый в эти грустные года — Никогда, — уж больше никогда!» Так я думал и невольно улыбнулся, как ни больно. Повернул тихонько кресло к бюсту бледному, туда, Где был Ворон, погрузился в бархат кресел и забылся… «Страшный Ворон, мой ужасный гость, — подумал я тогда — Страшный, древний Ворон, горе возвещающий всегда, Что же значит крик твой: «Никогда»? Угадать стараюсь тщетно; смотрит Ворон безответно. Свой горящий взор мне в сердце заронил он навсегда. И в раздумьи над загадкой я поник в дремоте сладкой Головой на бархат, лампой озаренный. Никогда На лиловый бархат кресел, как в счастливые года, Ейуж не склоняться — никогда! И казалось мне: струило дым незримое кадило, Прилетели Серафимы, шелестели иногда Их шаги, как дуновенье: «Это Бог мне шлет забвенье! Пей же сладкое забвенье, пей, чтоб в сердце навсегда Об утраченной Леноре стерлась память — навсегда!..» И сказал мне Ворон: «Никогда». «Я молю, пророк зловещий, птица ты иль демон вещий. Злой ли Дух тебя из Ночи, или вихрь занес сюда Из пустыни мертвой, вечной, безнадежной, бесконечной, — Будет ли, молю, скажи мне, будет ли хоть там, куда Снизойдем мы после смерти, — сердцу отдых навсегда?» И ответил Ворон: «Никогда». «Я молю, пророк зловещий, птица ты иль демон вещий, Заклинаю небом, Богом, отвечай, в тот день, когда Я Эдем увижу дальной, обниму ль душой печальной Душу светлую Леноры, той, чье имя навсегда В сонме ангелов — Ленора, лучезарной навсегда?» И ответил Ворон: «Никогда». «Прочь! — воскликнул я, вставая, — демон ты иль птица злая. Прочь! — вернись в пределы Ночи, чтобы больше никогда Ни одно из перьев черных, не напомнило позорных, Лживых слов твоих! Оставь же бюст Паллады навсегда, Из души моей твой образ я исторгну навсегда!» И ответил Ворон: «Никогда». И сидит, сидит с тех пор он там над дверью черный Ворон, С бюста бледного Паллады не исчезнет никуда. У него такие очи, как у Злого Духа ночи, Сном объятого; и лампа тень бросает. Навсегда К этой тени черной птицы пригвожденный навсегда, — Не воспрянет дух мой — никогда!

66

Перевод Д. Мережковского

ВОРОН [67]

Как-то в полночь, утомленный, я забылся, полусонный, Над таинственным значеньем фолианта одного; Я дремал, и все молчало… Что-то тихо прозвучало — Что-то тихо застучало у порога моего. Я подумал: «То стучится гость у входа моего — Гость, и больше ничего». Помню все, как это было: мрак — декабрь — ненастье выло — Гас очаг мой — так уныло падал отблеск от него… Не светало… Что за муки! Не могла мне глубь науки Дать забвенье о разлуке с девой сердца моего, — О Леноре, взятой в Небо прочь из дома моего, — Не оставив ничего… Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах — Чуткой, жуткой, странной дрожью проникал меня всего; И, смиряя страх минутный, я шепнул в тревоге смутной: «То стучится бесприютный гость у входа моего — Поздний путник там стучится у порога моего — Гость, и больше ничего». Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу, Восклицая: «Вы простите — я промедлил оттого, Что дремал в унылой скуке — и проснулся лишь при стуке, При неясном, легком звуке у порога моего». — И широко распахнул я дверь жилища моего — Мрак, и больше ничего. Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая В ощущеньях, человеку незнакомых до того; Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного, И единственное слово чуть прорезало его — Зов: «Ленора…» — Только эхо повторило мне его — Эхо, больше ничего… И, смущенный непонятно, я лишь шаг ступил обратно — Снова стук — уже слышнее, чем звучал он до того. Я промолвил: «Что дрожу я? Ветер ставни рвет, бушуя, — Наконец-то разрешу я, в чем здесь скрыто волшебство — Это ставень, это буря: весь секрет и волшебство — Вихрь, и больше ничего». Я толкнул окно, и рама подалась, и плавно, прямо Вышел статный, древний Ворон — старой сказки божество; Без поклона, смело, гордо, он прошел легко и твердо, — Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего И вверху, на бюст Паллады, у порога моего Сел — и больше ничего. Оглядев его пытливо, сквозь печаль мою тоскливо Улыбнулся я, — так важен был и вид его, и взор: «Ты без рыцарского знака — смотришь рыцарем, однако, Сын страны, где в царстве Мрака Ночь раскинула шатер! Как зовут тебя в том царстве, где стоит Ее шатер?» Каркнул Ворон: «Nevermore». Изумился я сначала: слово ясно прозвучало, Как удар, — но что за имя «Никогда»? И до сих пор Был ли смертный в мире целом, в чьем жилище опустелом Над дверьми, на бюсте белом, словно призрак древних пор, Сел бы важный, мрачный, хмурый, черный Ворон древних пор И назвался «Nevermore»? Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово, Точно в нем излил всю душу, вновь замкнул ее затвор. Он сидел легко и статно — и шепнул я еле внятно: «Завтра утром невозвратно улетит он на простор — Как друзья — как все надежды, улетит он на простор…» Каркнул Ворон: «Nevermore». Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом, И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока И отчаялся глубоко и, судьбе своей в укор, Затвердил, как песню скорби, этот горестный укор — Этот возглас: «Nevermore…» И, вперяя взор пытливый, я с улыбкою тоскливой Опустился тихо в кресла, дал мечте своей простор И на бархатные складки я поник, ища разгадки, — Что сказал он, мрачный, гадкий, гордый Ворон древних пор, — Что хотел сказать зловещий, хмурый Ворон древних пор Этим скорбным «Nevermore…» Я сидел, объятый думой, неподвижный и угрюмый, И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор; Мысль одна сменялась новой, — в креслах замер я суровый, А на бархат их лиловый лампа свет лила в упор, — Ах, на бархат их лиловый, озаренный так в упор, Ейне сесть уж — nevermore! Чу!.. провеяли незримо, словно крылья серафима — Звон кадила — благовонья — шелест ног о мой ковер: «Это Небо за моленья шлет мне чашу исцеленья, Благо мира и забвенья мне даруя с этих пор! Дай! — я выпью, и Ленору позабуду с этих пор!» Каркнул Ворон: «Nevermore». «Адский дух иль тварь земная, — произнес я, замирая, — Ты — пророк. И раз уж Дьявол или вихрей буйный спор Занесли тебя, крылатый, в дом мой, ужасом объятый, В этот дом, куда проклятый Рок обрушил свой топор, — Говори: пройдет ли рана, что нанес его топор?» Каркнул Ворон: «Nevermore». «Адский дух иль тварь земная, — повторил я, замирая, — Ты — пророк. Во имя Неба, — говори: превыше гор, Там, где Рай наш легендарный, — там найду ль я, благодарный, Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, — Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?» Каркнул Ворон: «Nevermore». «Если так, то вон, Нечистый! В царство Ночи вновь умчись ты. Гневно крикнул я, вставая: «Этот черный твой убор Для меня в моей кручине стал эмблемой лжи отныне, — Дай мне снова быть в пустыне! Прочь! Верни душе простор! Не терзай, не рви мне сердца, прочь, умчися на простор!» Каркнул Ворон: «Nevermore». И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон, Над дверьми, на белом бюсте, — там сидит он до сих пор, Злыми взорами блистая, — верно, так глядит, мечтая, Демон, — тень его густая грузно пала на ковер — И душе из этой тени, что ложится на ковер, Не подняться — nevermore!

67

Перевод Altalena

(В. Жаботинского)

ВОРОН [68]

Как-то ночью одинокой я задумался глубоко Над томами черной магии, забытой с давних пор. Сон клонил, — я забывался… Вдруг неясный звук раздался, Словно кто-то постучался — постучался в мой затвор… «Это гость, — пробормотал я, — постучался в мой затвор, Запоздалый визитер…» Ясно помню тот декабрьский Лютый ветер, холод адский, Эти тени — по паркету черной бахромы узор, — Как

меня томило это, как я с книгой ждал рассвета В страшной скорби без просвета — без просвета по Линор, По утраченной недавно светлой, ласковой Линор, Невозвратной с этих пор. Вдруг забилось неприятно сердце в страхе под невнятный Шорох шепотный пурпуровых моих тяжелых штор; Чтоб унять сердцебиенье, сам с собою без смущенья Говорил я, весь — волненье: «То стучится в мой затвор, Запоздалый гость, — смущенно он стучится в мой затвор, Этот поздний визитер». Взяв себя немного в руки, крикнул я в ответ на стуки: «О, пожалуйста, простите, — я сейчас сниму затвор! Задремал я… рад… приятно… но стучались вы невнятно, Было даже непонятно — непонятно: стук ли, вздор?.. А теперь я различаю — это точно — стук, не вздор!..» Дверь открыл: ночной простор. Никого! В недоуменьи, с новым страхом и в смущеньи От неведомых предчувствий, затаившийся, как вор, Я смотрел, на все готовый, в сумрак холода ночного, И шепнул одно лишь слово, слово-шепот, в ночь: «Линор»… Это я сказал, но где-то эхо вторило: «Линор»… Тихий, жуткий разговор. Я захлопнул дверь. Невольно сердце сжалось острой болью. Сел… и скоро вновь услышал тот же звук: тор-тор… тор-тор… «А-а, — сказал я: — так легка мне вся загадка: стук недавний — Дребезжанье старой ставни… только ветер… мелочь… вздор… Нет, никто там не стучался, — Просто ставни… зимний вздор… Мог бы знать и до сих пор». Быстро встал, — окно открыл я. Широко расставив крылья, Крупный ворон — птица древняя — в окно ко мне, в упор, Вдруг вошел, неторопливо всхохлил перья, и красивым Плавным взлетом, горделиво, — словно зная с давних пор, — Пролетел, на бюст Паллады сел… как будто с давних пор Там сидел он, этот Ворон. Сколько важности! Бравады! Хохотал я до упаду: «Ну, нежданный гость, привет вам! Что ж, садитесь! Разговор Я начну… Что много шума натворил ты здесь, угрюмый Ворон, полный древней думы? — Ну, скажи — как бледный хор Называл тебя — в Аиде бестелесных духов хор?» Ворон крикнул: «Nevermore». Я вскочил от удивленья: новое еще явленье! — Никогда не приходилось мне слыхать подобный вздор! «Вы забавны, Ворон-птица, — только как могло случиться Языку вам обучиться и салонный разговор Завязать, седлая бюсты? Что ж, продолжим разговор, Досточтимый «Nevermore»…» Но на белом четко-черный он теперь молчал упорно, Словно душу всю излил в едином слове ворон-вор! И опять понурый, сгорблен, я застыл в привычной скорби, Все надеясь: утро скорбь утишит… Вдруг, в упор, Неожиданно и властно, с бюста белого, в упор Птичий голос: «Nevermore». Вздрогнул я: ответ угрюмый был в том крике мне на думы! Верно, ворону случалось часто слышать, как повтор, Это слово… звук не нежный… Знать, его хозяин прежний, Зло обманутый в надеждах, повторял себе в укор, Обращаясь безотчетно к ворону, ронял укор Безысходным: «Nevermore». Весь во власти черной тени, в жажде предосуществлений, Я теперь хотел жестоко с этой птицей жуткий спор Завязать, — придвинул кресло ближе к бюсту… и воскресла — Там в мозгу моем воскресла, словно грозный приговор, Логика фантасмагорий, странно слитых в приговор С этим криком: «Nevermore…» И теперь меня глубоко волновали птицы Рока — Птицы огневые очи, устремленные в упор. Свет от лампы плавно лился, он над вороном струился… Я мучительно забылся, — мне казалось: с вечных пор Этот черный хмурый ворон здесь, со мной, с извечных пор Со зловещим: «Nevermore». Словно плавное кадило в кабинете воскурило Фимиамы, и туманы наплывали с алых штор. Простонал я: «Дух угрюмый, что томишь тяжелой думой? Обмани предвечным шумом крыльев черных, и Линор Позабыть совсем дай мне — дай забыть мою Линор!» Крикнул ворон: «Nevermore». «Прорицатель! Вестник горя! Птица-дьявол из-за моря! За душой моею выслал Ад тебя? — Хватай же, вор! Ветер… злая ночь… и стужа… В тихом доме смертный ужас — Сердце рвет он, этот ужас, строит склеп мне выше гор… Ну, хватай! Ведь после смерти позабуду я Линор!» Крикнул ворон: «Nevermore». «Прорицатель! Вестник горя! Птица-дьявол из-за моря! Там, где гнутся своды неба, есть же Божий приговор! Ты скажи — я жду ответа — там, за гранью жизни этой Прозвучит ли речь привета иль пройдет хоть тень Линор — Недостижной здесь навеки, нежной, ласковой Линор?» Крикнул ворон: «Nevermore». В непереносимой муке я стонал: «О, пусть разлуки Будет знаком это слово, мой последний приговор! Вынь из сердца клюв жестокий, ворон, друг мой, — одиноко Улетай в Аид далекий, сгинь в неведомый простор, Населенный привиденьями аидовый простор!» Крикнул ворон: «Nevermore». И зловещий, и сердитый все сидит он и сидит он, Черный ворон на Палладе, охраняя мой затвор… И от лампы свет струится… И огромная ложится От недвижной этой птицы на пол тень… И с этих пор Для души моей из мрака черной Тени — с этих пор — Нет исхода — Nevermore.

68

Перевод Вас. Федорова

ВОРОН [69]

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий, Задремал я над страницей фолианта одного, И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, Будто глухо так застукал в двери дома моего. «Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего, Гость — и больше ничего». Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный, И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер. Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали Облегченье от печали по утраченной Линор, По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, — Безыменной здесь с тех пор. Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего, И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало: «Это гость лишь запоздалый у порога моего, Гость — и больше ничего». И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга. «Извините, сэр иль леди, — я приветствовал его, — Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки, Так неслышны ваши стуки в двери дома моего, Что я вас едва услышал», — дверь открыл я: никого, Тьма — и больше ничего. Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный В грезы, что еще не снились никому до этих пор; Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака, Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!» Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!» Прошептало, как укор. В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери И услышал стук такой же, но отчетливей того. «Это тот же стук недавний, — я сказал, — в окно за ставней, Ветер воет неспроста в ней у окошка моего, Это ветер стукнул ставней у окошка моего, — Ветер — больше ничего». Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний, Шумно оправляя траур оперенья своего; Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо; С видом леди или лорда у порога моего, Над дверьми на бюст Паллады у порога моего Сел — и больше ничего. И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале, Видя важность черной птицы, чопорный ее задор, Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен, О, зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер, Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?» Каркнул Ворон: «Nevermore». Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей, Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор; Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться, Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор, Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор, Птица с кличкой «Nevermore». Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор. Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши, И шепнул я, вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор, Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор». Каркнул Ворон: «Nevermore!» При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном, И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор, Перенял он это слово от хозяина такого, Кто под гнетом Рока злого слышал, словно приговор, Похоронный звон надежды и свой смертный приговор Слышал в этом «Nevermore». И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали, Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор, Сел на бархате лиловом в размышлении суровом, Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор, Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор, Хриплым карком: «Nevermore». Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой, Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор, Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор, Ах, она здесь не склонится на подушку на узор Никогда, о nevermore! Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма И ступили Серафимы в фимиаме на ковер. Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной Шлет непентес — исцеленье от любви твоей к Линор! Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!» Каркнул Ворон: «Nevermore!» Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу, Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор, Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?» Каркнул Ворон: «Nevermore!» Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! Если только Бог над нами свод небесный распростер, Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми, Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор — Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?» Каркнул Ворон: «Nevermore!» «Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! — Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор, Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!» Каркнул Ворон: «Nevermore!» И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья, С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор; Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте. И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер, И душой из этой тени не взлечу я с этих пор. Никогда, о nevermore!

69

Перевод М. Зенкевича

ВОРОН [70]

Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомленный, В книги древние вникал я и, стремясь постичь их суть, Над старинным странным томом задремал, и вдруг сквозь дрему Стук нежданный в двери дома мне почудился чуть-чуть. «Это кто-то, — прошептал я, — хочет в гости заглянуть, Просто в гости кто-нибудь!» Так отчетливо я помню — был декабрь, глухой и темный, И камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть, Я с тревогой ждал рассвета: в книгах не было ответа, Как на свете жить без света той, кого уж не вернуть, Без Линор, чье имя мог бы только ангел мне шепнуть В небесах когда-нибудь. Шелковое колыханье, шторы пурпурной шуршанье Страх внушало, сердце сжало, и, чтоб страх с души стряхнуть, Стук в груди едва умеря, повторил я, сам не веря: «Кто-то там стучится в двери, хочет в гости заглянуть, Поздно так стучится в двери, видно, хочет заглянуть Просто в гости кто-нибудь». Молча вслушавшись в молчанье, я сказал без колебанья: «Леди или сэр, простите, но случилось мне вздремнуть, Не расслышал я вначале, так вы тихо постучали, Так вы робко постучали…» И решился я взглянуть, — Распахнул пошире двери, чтобы выйти и взглянуть, — Тьма, — и хоть бы кто-нибудь! Я стоял, во мрак вперяясь, грезам странным предаваясь, Так мечтать наш смертный разум никогда не мог дерзнуть, А немая ночь молчала, тишина не отвечала, Только слово прозвучало — кто мне мог его шепнуть? Я сказал: «Линор» — и эхо мне ответ могло шепнуть… Эхо — или кто-нибудь? Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом вернулся, Стук неясный повторился, но теперь ясней чуть-чуть. И сказал себе тогда я: «А, теперь я понимаю: Это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть, Ну конечно, это ветер хочет ставни распахнуть… Ветер — или кто-нибудь?» Но едва окно открыл я, — вдруг, расправив гордо крылья, Перья черные взъероша и выпячивая грудь, Шагом вышел из-за штор он, с видом лорда древний ворон, И, наверно, счел за вздор он в знак приветствия кивнуть, Он взлетел на бюст Паллады, сел и мне забыл кивнуть. Сел — и хоть бы что-нибудь! В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен! Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь: «Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду, Древний ворон из Аида, совершивший мрачный путь. Ты скажи мне, как ты звался там, откуда держишь путь?» Крикнул ворон: «Не вернуть!» Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы Человеческое слово, хоть не понял, в чем тут суть, Но поверят все, пожалуй, что обычного тут мало: Где, когда еще бывало, кто слыхал когда-нибудь, — Чтобы в комнате над дверью ворон сел когда-нибудь, Ворон с кличкой «Не вернуть»? Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова, Чтоб опять молчать сурово и пером не шелохнуть. «Где друзья? — пробормотал я. — И надежды растерял я, Только он, кого не звал я, мне всю ночь терзает грудь… Завтра он в Аид вернется, и покой вернется в грудь…» Вдруг он каркнул: «Не вернуть!» Вздрогнул я от звуков этих, — так удачно он ответил, Я подумал: «Несомненно, он слыхал когда-нибудь Слово это слишком часто, повторял его всечасно За хозяином несчастным, что не мог и глаз сомкнуть, Чьей последней, горькой песней, воплотившей жизни суть, Стало слово «Не вернуть!» И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе Я придвинул, улыбнувшись, хоть тоска сжимала грудь, Сел, раздумывая снова, что же значит это слово И на что он так сурово мне пытался намекнуть. Древний, тощий, темный ворон мне пытался намекнуть, Грозно каркнув: «Не вернуть!» Так сидел я, размышляя, тишины не нарушая, Чувствуя, как злобным взором ворон мне пронзает грудь, И на бархат однотонный, слабым светом озаренный, Головою утомленной я склонился, чтоб уснуть… Но ее, что так любила здесь, на бархате, уснуть, Никогда уж не вернуть! Вдруг — как звон шагов по плитам на полу, ковром покрытом! Словно в славе фимиама серафимы держат путь! «Бог, — вскричал я в исступленье, — шлет от страсти избавленье! Пей, о пей, Бальзам Забвенья — и покой вернется в грудь! Пей, забудь Линор навеки — и покой вернется в грудь!» Каркнул ворон: «Не вернуть!» «О вещун! Молю — хоть слово! Птица ужаса ночного! Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть В скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит ныне, — В Галааде, близ Святыни, есть бальзам, чтобы заснуть? Как вернуть покой, скажи мне, чтобы, все забыв, заснуть?» Каркнул ворон: «Не вернуть!» «О вещун! — вскричал я снова, — птица ужаса ночного! Заклинаю небом, Богом! Крестный свой окончив путь, Сброшу ли с души я бремя? Отвечай, придет ли время, И любимую в Эдеме встречу ль я когда-нибудь? Вновь вернуть ее в объятья суждено ль когда-нибудь?» Каркнул ворон: «Не вернуть!» «Слушай, адское созданье! Это слово — знак прощанья! Вынь из сердца клюв проклятый! В бурю и во мрак — твой путь! Не роняй пера у двери, лжи твоей я не поверю! Не хочу, чтоб здесь над дверью сел ты вновь когда-нибудь! Одиночество былое дай вернуть когда-нибудь!» Каркнул ворон: «Не вернуть!» И не вздрогнет, не взлетит он, все сидит он, все сидит он, Словно демон в дреме мрачной, взгляд навек вонзив мне в грудь, Свет от лампы вниз струится, тень от Ворона ложится, И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть… Никогда из мрака душу, осужденную тонуть, Не вернуть, о, не вернуть!

70

Перевод В. Бетаки

ВОРОН [71]

Как-то полночью глубокой размышлял я одиноко Над старинным фолиантом — над преданьем давних лет, И охваченный дремотой, стук услышал, но отчета Дать не мог: стучится кто-то, увидав в окошке свет. «Гость, — промолвил я, — стучится в дверь мою, завидев свет, — Ничего другого нет!» Вспоминаю все я снова. Это был декабрь суровый И поленьев блеск багровый тускло падал на паркет. Тщетно ждал зари рожденья, в книгах не найдя забвенья. Я хотел забыть Линору — ранней молодости свет! Ангелы зовут Линорой — деву, свет ушедших лет. В мире имени ей нет! Шорох шелковый, не резкий, алой, легкой занавески Наполнял безмерно страхом, погружая в смутный бред! Сердце бедное смиряя, все стоял я, повторяя: «То, наверно, гость, блуждая, ищет дверь? Кто даст ответ? Гость, доселе незнакомый, в дверь стучится? Где ответ? Только он, другого нет!» И душа окрепла сразу. Не колеблясь уж ни разу, «Сэр, — я молвил, — или леди, извинения мне нет! Засыпал я, вы не знали, слишком слабо вы вначале, Слабо в дверь мою стучали. Но, заслышав вас, в ответ Двери распахнул широко, распахнул я их в ответ: Только тьма, иного нет!» Окруженный мглою ночи, напрягал я тщетно очи, Грезил. Грез таких доныне никогда не видел свет. Недоступен мрак был взору. Из безмолвного простора Слово лишь одно «Линора» долетело как привет. Я ли прошептал: «Линора»? Эхо ль донесло ответ? Ничего другого нет! В комнату с душой горящей я вернулся, и стучащий Звук раздался: был сильней он, громче, и в ответ Я промолвил: «Окон раму ветер трогает упрямо, Посмотрю я и увижу, разгадаю я секрет. Успокоюсь я немного и узнаю, в чем секрет? Ветер это или нет?» Ставню я раскрыл с усильем и, подняв высоко крылья, В комнату вошел степенно Ворон, живший сотню лет. Мне не оказав почтенья, он прошел без промедленья, И на бюст Паллады сел он, тенью смутною одет, Сел на бюст над самой дверью, сумраком полуодет, Вверх взлетел, другого нет. Важен был, собой доволен. Улыбнуться поневоле Он заставил, хоть грустил я, утомлен чредою бед. И ему сказал нестрого: «Ворон, севший у порога, Ты оставил царство Ночи, прилетев сюда на свет. Как ты звался у Плутона, прежде чем увидел свет?» Каркнул он: «Возврата нет!» Удивился я ответу, что я мог сказать на это? Понимал я: в слове странном никакого смысла нет. Человеку не случалось, до сих пор не доводилось Видеть птицу, чтоб садилась в комнате, как вестник бед, Птицу-зверя, здесь на бюсте и в жилище тенью бед, С именем «Возврата нет!» Одинок, печален был он, лишь одно произносил он! Душу вкладывал всецело в каждый странный свой ответ. Слова он не знал другого. Крылья он сложил сурово. Я шепнул: «Друзья, надежды — все ушли, пропал и след, Ну а ты сюда вернешься, лишь ко мне придет рассвет?» Каркнул он: «Возврата нет!» И хотя ответ был мрачен — удивительно удачен, Я сказал: «Одно запомнил, что узнал он в доме бед, У гонимого судьбою заучил он это слово. Неудачи и невзгоды были спутниками лет, И в печальные напевы смысл проник за много лет, Горький смысл: «Возврата нет!» Я невольно улыбнулся, и к нему я повернулся, Кресло к двери пододвинул, где скрывался мой сосед. Я на бархат опустился и в раздумье погрузился, Спрашивал: зачем явился он, свидетель прошлых лет? Что в пророчестве суровом он принес из мрака лет, Каркая: «Возврата нет»? Погружен в свои догадки, на него смотрел украдкой, И душе моей молчавшей страшен глаз его был свет. Думал, к бархату склоненный, лампой ночи освещенный, Никогда здесь озаренный не увижу силуэт, Здесь, на бархате, ни разу не увижу силуэт: Умершим возврата нет! Мне почудилось дыханье ароматное, шуршанье Ангельских шагов во мраке, на ковре их легкий след. Я воскликнул: «Бог, наверно, посылает мне спасенье? Получу я утешенье после стольких горьких лет? Позабуду я Линору, спутницу минувших лет!» Каркнул он: «Возврата нет!» Я вскричал: «О Ворон вещий! Ты, быть может, дух зловещий? Занесен ты Сатаною или бурей? Дай ответ! В этой горестной пустыне, в доме, данном мне отныне, Слышу ужас, но увидев Галаадских гор хребет, Обрету ль бальзам желанный, где бессмертных гор хребет?» Каркнул он: «Возврата нет!» «Птица ты иль дух, не знаю! Но тебя я заклинаю Господом, пред кем склонил я сердце, небом всех планет! Мне ответь: «Верну ли снова деву райского простора, Ту, кого зовут Линорой ангелы среди бесед? Имя чье в садах Эдема в звуке ангельских бесед?» Каркнул он: «Возврата нет!» «Словом этим заклейменный, птица! Дьявол! В мир Плутона, — Закричал я, — в бурю возвратись, покинь наш свет! Не оставь пера, однако, лжи своей безмерной знака, Что сюда принес из мрака. Удались, сгинь, словно бред! Вынь из сердца клюв — и радость обрету, забыв твой бред!» Каркнул он: «Возврата нет!» Черные не дрогнут перья. Он сидит, сидит над дверью, На Палладе молчаливо, неизменный мой сосед. И глазами между тем он все глядит, глядит, как демон: И грозит как будто всем он! Тень ложится на паркет, И душе моей из тени, что ложится на паркет, В прежний мир — возврата нет!

71

Перевод В. Василенко

ВОРОН [72]

Раз в тоскливый час полночный я искал основы прочной Для своих мечтаний — в дебрях философского труда. Истомлен пустой работой, я поник, сморен дремотой, Вдруг — негромко стукнул кто-то. Словно стукнул в дверь… Да, да! «Верно, гость, — пробормотал я, — гость стучится в дверь. Да, да! Гость пожаловал сюда». Помню я ту ночь доныне, ночь декабрьской мглы и стыни, — Тлели головни в камине, вспыхивая иногда… Я с томленьем ждал рассвета; в книгах не было ответа, Чем тоска смирится эта об ушедшей навсегда, Что звалась Линор, теперь же — в сонме звездном навсегда Безымянная звезда. Шорох шелковый портьеры напугал меня без меры: Смяла, сжала дух мой бедный страхов алчная орда. Но вселяет бодрость — слово. Встал я, повторяя снова: «Это гость, — так что ж такого, если гость пришел сюда? Постучали, — что ж такого? Гость пожаловал сюда. Запоздалый гость. Да, да!» Нет, бояться недостойно. И отчетливо, спокойно «Сэр, — сказал я, — или мэдем, я краснею от стыда: Так вы тихо постучали, — погружен в свои печали, Не расслышал я вначале. Рад, коль есть во мне нужда». Распахнул я дверь: «Войдите, если есть во мне нужда. Милости прошу сюда». Никого, лишь тьма ночная! Грозный ужас отгоняя, Я стоял; в мозгу сменялась странных мыслей череда. Тщетно из глухого мрака ждал я отклика иль знака. Я шепнул: «Линор!» — однако зов мой канул в никуда, Дальним эхом повторенный, зов мой канул в никуда. О Линор, моя звезда! Двери запер я надежно, но душа была тревожна. Вдруг еще раз постучали, явственнее, чем тогда. Я сказал: «Все ясно стало: ставни… Их порывом шквала, Видимо, с крючка сорвало, — поправимая беда. Ставни хлопают и только, — поправимая беда. Ветер пошутил — ну да!» Только я наружу глянул, как в окошко Ворон прянул, Древний Ворон — видно, прожил он несчетные года. Взмыл на книжный шкаф он плавно и расселся там державно, Не испытывая явно ни смущенья, ни стыда, Там стоявший бюст Минервы оседлал он без стыда, Словно так сидел всегда. Я не мог не удивиться: эта траурная птица Так была невозмутима, так напыщенно-горда. Я сказал: «Признаться надо, облик твой не тешит взгляда; Может быть, веленьем ада занесло тебя сюда? Как ты звался там, откуда занесло тебя сюда?» Ворон каркнул: «Никогда!» Усмехнулся я… Вот ново: птица выкрикнула слово; Пусть в нем смысла и немного, попросту белиберда, Случай был как будто первый, — знаете ль иной пример вы, Чтоб на голову Минервы взгромоздилась без стыда Птица или тварь другая и в лицо вам без стыда Выкрикнула: «Никогда!» Произнесши это слово, черный Ворон замер снова, Как бы удовлетворенный завершением труда. Я шепнул: «Нет в мире этом той, с кем связан я обетом, Я один. И гость с рассветом улетит — Бог весть куда, Он, как все мои надежды, улетит Бог весть куда». Ворон каркнул: «Никогда!» Изумил пришелец мрачный репликой меня удачной. Но ведь птицы повторяют, что твердят их господа. Я промолвил: «Твой хозяин, видно, горем был измаян И ответ твой не случаен: в нем та, прежняя, беда. Может быть, его терзала неизбывная беда И твердил он: «Никогда!» Кресло я придвинул ближе: был занятен гость бесстыжий, Страшный Ворон, что на свете жил несчетные года. И, дивясь его повадкам, предавался я догадкам, — Что таится в слове кратком, принесенном им сюда, Есть ли смысл потусторонний в принесенном им сюда Хриплом крике «Никогда!»? Я сидел молчаньем скован, взглядом птицы околдован, Чудилась мне в этом взгляде негасимая вражда. Средь привычного уюта я покоился, но смута В мыслях властвовала люто… Все, что было, как всегда, Лишь ее, что вечерами в кресле нежилась всегда, Здесь не будет никогда! Вдруг незримый дым кадильный мозг окутал мой бессильный, — Что там — хоры серафимов или облаков гряда? Я вскричал: «Пойми, несчастный! Этот знак прямой и ясный — Указал Господь всевластный, что всему своя чреда: Потерпи, придет забвенье, ведь всему своя чреда». Ворон каркнул: «Никогда!» «Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы, — Молвил я, — заброшен бурей или дьяволом сюда? Отвечай: от мук спасенье обрету ли в некий день я, В душу хлынет ли забвенье, словно мертвая вода. И затянет рану сердца, словно мертвая вода?» Ворон каркнул: «Никогда!» «Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы, Заклинаю небом, адом, часом Страшного Суда, — Что ты видишь в днях грядущих: встречусь с ней я в райских кущах В миг, когда среди живущих кончится моя страда? Встречусь ли, когда земная кончится моя страда?» Ворон каркнул: «Никогда!» Встал я: «Демон ты иль птица, но пора нам распроститься. Тварь бесстыдная и злая, состраданью ты чужда. Я тебя, пророка злого, своего лишаю крова, Пусть один я буду снова, — прочь, исчезни без следа! Вынь свой клюв из раны сердца, сгинь навеки без следа!» Ворон каркнул: «Никогда!» И, венчая шкаф мой книжный, неподвижный, неподвижный, С изваяния Минервы не слетая никуда, Восседает Ворон черный, несменяемый дозорный, Давит взор его упорный, давит, будто глыба льда. И мой дух оцепенелый из-под мертвой глыбы льда Не восстанет никогда.

72

Перевод М. Донского