Т. 1. Стихотворения и поэмы Эдгара По в переводе Константина Бальмонта

По Эдгар Аллан

ИЗРАФЕЛЬ

…И ангел Израфель, струны сердца

которого — лютня, и у которого из всех

созданий Бога — сладчайший голос.

Коран

На небе есть ангел, прекрасный, И лютня в груди у него. Всех духов, певучестью ясной, Нежней Израфель сладкогласный, И, чарой охвачены властной, Созвездья напев свой согласный Смиряют, чтоб слушать его. Колеблясь в истоме услады, Пылает любовью Луна; В подъятии высшем она Внимает из мглы и прохлады. И быстрые медлят Плеяды; Чтоб слышать тот гимн в Небесах, Семь Звезд улетающих рады Сдержать быстролетный размах. И шепчут созвездья, внимая, И сонмы влюбленных в него, Что песня его огневая Обязана лютне его. Поет он, на лютне играя, И струны живые на ней, И бьется та песня живая Среди необычных огней. Но ангелы дышат в лазури, Где мысли глубоки у всех; Полна там воздушных утех Любовь, возращенная бурей; И взоры лучистые Гурий Исполнены той красотой, Что чувствуем мы за звездой. Итак, навсегда справедливо Презренье твое, Израфель, К напевам, лишенным порыва! Для творчества

страсть — колыбель. Все стройно в тебе и красиво, Живи и прими свой венец, О, лучший, о мудрый певец! Восторженность чувств исступленных Пылающим ритмам под стать. Под музыку звуков, сплетенных Из дум Израфеля бессонных, Под звон этих струн полнозвонных И звездам отрадно молчать. Все Небо твое, все блаженство. Наш мир — мир восторгов и бед, Расцвет наш есть только расцвет. И тень твоего совершенства Для нас ослепительный свет. Когда Израфелем я был бы, Когда Израфель был бы мной, Он песни такой не сложил бы Безумной — печали земной. И звуки, смелее, чем эти, Значительней в звучном завете, Возникли бы, в пламенном свете, Над всею небесной страной.

ГОРОД НА МОРЕ

Здесь Смерть себе воздвигла трон, Здесь город, призрачный, как сон, Стоит в уединеньи странном, В дали на Западе туманном, Где добрый, злой, и лучший, и злодей Прияли сон — забвение страстей. Здесь храмы и дворцы и башни, Изъеденные силой дней, В своей недвижности всегдашней, В нагроможденности теней, Ничем на наши не похожи. Кругом, где ветер не дохнет, В своем невозмутимом ложе, Застыла гладь угрюмых вод. Над этим городом печальным, В ночь безысходную его, Не вспыхнет луч на Небе дальном. Лишь с моря, тускло и мертво, Вдоль башен бледный свет струится, Меж капищ, меж дворцов змеится, Вдоль стен, пронзивших небосклон, Бегущих в высь, как Вавилон, Среди изваянных беседок, Среди растений из камней, Среди видений бывших дней, Совсем забытых напоследок, Средь полных смутной мглой беседок, Где сетью мраморной горят Фиалки, плющ и виноград. Не отражая небосвод, Застыла гладь угрюмых вод И тени башен пали вниз, И тени с башнями слились, Как будто вдруг, и те, и те, Они повисли в пустоте. Меж тем как с башни — мрачный вид! — Смерть исполинская глядит. Зияет сумрак смутных снов Разверстых капищ и гробов, С горящей, в уровень, водой; Но блеск убранства золотой На опочивших мертвецах, И бриллианты, что звездой Горят у идолов в глазах, Не могут выманить волны Из этой водной тишины. Хотя бы только зыбь прошла По гладкой плоскости стекла, Хотя бы ветер чуть дохнул И дрожью влагу шевельнул. Но нет намека, что вдали, Там где-то дышат корабли, Намека нет на зыбь морей, Не страшных ясностью своей. Но чу! Возникла дрожь в волне! Пронесся ропот в вышине! Как будто башни, вдруг осев, Разъяли в море сонный зев, — Как будто их верхи, впотьмах, Пробел родили в Небесах. Краснее зыбь морских валов, Слабей дыхание Часов. И в час, когда, стеня в волне, Сойдет тот город к глубине, Прияв его в свою тюрьму, Восстанет Ад, качая тьму, И весь поклонится ему.

СПЯЩАЯ

В Июне, в полночь, в мгле сквозной, Я был под странною луной. Пар усыпительный, росистый, Дышал от чаши золотистой, За каплей капля, шел в простор, На высоту спокойных гор, Скользил, как музыка без слова, В глубины дола мирового. Спит на могиле розмарин, Спит лилия речных глубин; Ночной туман прильнул к руине; И глянь! там озеро в ложбине, Как бы сознательно дремля, Заснуло, спит. Вся спит земля. Спит Красота! — С дремотой слита (Ее окно в простор открыто) Ирэна, с нею С у деб свита. О, неги дочь! тут как помочь? Зачем окно открыто в ночь? Здесь ветерки, с вершин древесных, О чарах шепчут неизвестных — Волшебный строй, бесплотный рой, Скользит по комнате ночной, Волнуя занавес красиво — И страшно так — и прихотливо — Над сжатой бахромой ресниц, Что над душой склонились ниц, А на стенах, как ряд видений, Трепещут занавеса тени. Тебя тревоги не гнетут? О чем и как ты грезишь тут? Побыв за дальними морями, Ты здесь, среди дерев, с цветами. Ты странной бледности полна. Наряд твой странен. Ты одна. Странней всего, превыше грез, Длина твоих густых волос. И все объято тишиною Под той торжественной луною. Спит красота! На долгий срок Пусть будет сон ее глубок! Молю я Бога, что над нами, Да с нераскрытыми очами, Она здесь вековечно спит, Меж тем как рой теней скользит, И духи в саванах из дыма Идут, дрожа, проходят мимо. Любовь моя, ты спишь. Усни На долги дни, на вечны дни! Пусть мягко червь мелькнет в тени! В лесу, в той чаще темноокой, Пусть свод раскроется высокий, Он много раз здесь был открыт, Принять родных ее меж плит — Да дремлет там в глуши пустынной, Да примет склеп ее старинный, Чью столь узорчатую дверь Не потревожит уж теперь — Куда не раз, рукой ребенка, Бросала камни — камень звонко, Сбегая вниз, металл будил, И долгий отклик находил, Как будто там, в смертельной дали, Скорбя, усопшие рыдали.

ДОЛИНА ТРЕВОГИ

Когда-тоздесь был ясный дол, Откуда весь народ ушел. Он удалился на войну И поручил свою страну Вниманью звезд сторожевых, Чтоб ночью, с башен голубых, С своей лазурной высоты, Они глядели на цветы, Среди которых целый день Сверкала, медля, светотень. Теперь жекто бы ни пришел, Увидит, как тревожен дол. Нет без движенья ничего, За исключеньем одного: Лишь ветры дремлют пеленой Над зачарованной страной. Не ветром движутся стволы, Что полны зыбью, как валы Вокруг Гебридских островов. И не движением ветров Гонимы тучи здесь и там, По беспокойным Небесам. С утра до вечера, как дым, Несутся с шорохом глухим, Над тьмой фиалок роковых, Что

смотрят сонмом глаз людских, Над снегом лилий, что как сон, Хранят могилы без имен, Хранят, и взор свой не смежат, И вечно плачут и дрожат. С их ароматного цветка Бежит роса, бежит века, И слезы с тонких их стеблей — Как дождь сверкающих камней.

К ОДНОЙ ИЗ ТЕХ, КОТОРАЯ В РАЮ

В тебе я видел счастье Во всех моих скорбях, Как луч среди ненастья, Как остров на волнах, Цветы, любовь, участье Цвели в твоих глазах. Тот сон был слишком нежен, И я расстался с ним. И черный мрак безбрежен. Мне шепчут Дни: «Спешим!» Но дух мой безнадежен, Безмолвен, недвижим. О, как туманна бездна Навек погибших дней! И дух мой бесполезно Лежит, дрожит над ней, Лазурь небес беззвездна, И нет, и нет огней. Сады надежд безмолвны, Им больше не цвести, Печально плещут волны «Прости — прости — прости», Сады надежд безмолвны, Мне некуда идти. И дни мои — томленье, И ночью все мечты Из тьмы уединенья Спешат туда, где — ты, Воздушное виденье Нездешней красоты!

КОЛИЗЕЙ

Прообраз Рима древнего! Святыня, Роскошный знак высоких созерцаний, Оставленный для Времени веками Похороненной пышности и власти. О, наконец, чрез столько-столько дней Различных странствий, жажды ненасытной, (Той жажды, что искала родников Сокрытых знаний, здесь, в тебе лежащих), Смиренным измененным человеком, Склоняюсь я теперь перед тобой. Среди твоих теней, и упиваюсь, Душой своей души, в твоем величьи, В твоей печали, пышности и славе. Обширность! Древность! Память неких дней! Молчание! И Ночь! И Безутешность! Я с вами — я вас вижу в вашей славе — О чары, достовернее тех чар, Что были скрыты садом Гефсиманским, — Властней тех чар, что, с тихих звезд струясь, Возникли над Халдеем восхищенным! Где пал герой, колонна упадает! Где вился золотой орел, там в полночь — Сторожевой полет летучей мыши! Где Римские матроны развевали По ветру сеть волос позолоченных, Теперь там развеваются волчцы! Где, развалясь на золотом престоле, Сидел монарх, теперь, как привиденье, Под сумрачным лучом луны двурогой, В свой каменистый дом, храня молчанье, Проскальзывает ящерица скал! Но подожди! ужели эти стены — И эти своды в сетке из плюща — И эти полустершиеся глыбы — И эти почерневшие столбы — И призрачные эти архитравы — И эти обвалившиеся фризы — И этот мрак — развалины — обломки — И эти камни — горе! эти камни Седые — неужели это все, Что едкие Мгновенья пощадили Из прежнего величия и славы, Храня их для Судьбы и для меня? «Не все — мне вторят Отклики — не все. Пророческие звуки возникают Навеки, громким голосом, из нас, И от Развалин к мудрому стремятся, Как звучный голос от Мемнона к Солнцу. Мы властвуем сердцами самых сильных, Влиянием своим самодержавным Блюдем все исполинские умы. Нет, не бессильны сумрачные камни. Не вся от нас исчезла наша власть, Не вся волшебность светлой нашей славы — Не все нас окружающие чары — Не все в нас затаившиеся тайны — Не все воспоминанья, что, над нами Замедлив, облекли нас навсегда В покров того, что более, чем слава».

«Один прохожу я свой путь безутешный…»

Один прохожу я свой путь безутешный, В душе нарастает печаль; Бегу, убегаю, в тревоге поспешной, И нет ни цветка на дороге, ведущей в угрюмую даль. Повсюду мученья; В суровой пустыне, где дико кругом, Одно утешенье, Мечта о тебе, мое счастье, мне светит нетленным лучом. Мне снятся волшебные сны — о тебе. Не так ли в пучине безвестной, Над морем возносится остров чудесный, Бушуют свирепые волны, кипят в неустанной борьбе. Но остров не внемлет, И будто не видит, что дико кругом, И ласково дремлет, И солнце его из-за тучи целует дрожащим лучом.

«Я не скорблю, что мой земной удел…»

Я не скорблю, что мой земной удел Земного мало знал самозабвенья, Что сон любви давнишней отлетел Перед враждой единого мгновенья. Скорблю я не о том, что в блеске дня Меня счастливей нищий и убогий, Но что жалеешь ты, мой друг, меня, Идущего пустынною дорогой.

ЗАНТЕ

Прекрасный остров! Лучший из цветов Тебе свое дал нежное названье. Как много ослепительных часов Ты будишь в глубине воспоминанья! Как много снов, чей умер яркий свет, Как много дум, надежд похороненных! Видений той, которой больше нет, Нет больше на твоих зеленых склонах! Нет больше!скорбный звук, чье волшебство Меняет все. За этой тишиною Нет больше чар!Отныне предо мною Ты проклят средь расцвета своего! О, гиацинтный остров! Алый Занте! «Isola d'oro! Fior di Levante!»

ЧЕРВЬ-ПОБЕДИТЕЛЬ

Во тьме безутешной — блистающий праздник Огнями волшебный театр озарен; Сидят серафимы, в покровах, и плачут, И каждый печалью глубокой смущен. Трепещут крылами и смотрят на сцену, Надежда и ужас проходят, как сон; И звуки оркестра в тревоге вздыхают, Заоблачной музыки слышится стон. Имея подобие Господа Бога, Снуют скоморохи туда и сюда; Ничтожные куклы, приходят, уходят, О чем-то бормочут, ворчат иногда. Над ними нависли огромные тени, Со сцены они не уйдут никуда, И крыльями Кондора веют бесшумно, С тех крыльев незримо слетает — Беда! Мишурные лица! — Но знаешь, ты знаешь, Причудливой пьесе забвения нет. Безумцы за Призраком гонятся жадно, Но Призрак скользит, как блуждающий свет. Бежит он по кругу, чтоб снова вернуться В исходную точку, в святилище бед; И много Безумия в драме ужасной, И Грех в ней завязка, и Счастья в ней нет. Но что это там? Между гаэров пестрых Какая-то красная форма ползет, Оттуда, где сцена окутана мраком! То червь, — скоморохам он гибель несет. Он корчится! — корчится! — гнусною пастью Испуганных гаэров алчно грызет, И ангелы стонут, и червь искаженный Багряную кровь ненасытно сосет. Потухли огни, догорело сиянье! Над каждой фигурой, дрожащей, немой, Как саван зловещий, крутится завеса, И падает вниз, как порыв грозовой — И ангелы, с мест поднимаясь, бледнеют, Они утверждают, объятые тьмой, Что эта трагедия Жизнью зовется, Что Червь-Победитель — той драмы герой!