т.2. Проза и драматургия
Шрифт:
Говорили также, что в недоброй памяти проклятом году приезжали за Иосифом в поселок Терскол двое на мотоцикле с коляской. Однако выяснилось, что один из приехавших состоит с Иосифом в дальнем родстве. В итоге разговора на столе появилась кукурузная водка и той же ночью ушел Иосиф через перевал ложный Донгуз-Орун в глухую долину Ненскрыр — на дальние коши. Больше никто за Иосифом не приезжал, но и родственника с тех пор не видели нигде, даже в самом Нальчике.
Неизвестно, так ли это было, свидетелей нет, а Иосиф молчит. Но доподлинно известно, что через немногое время Иосиф неожиданно воскрес из ненскрырских кошей и был приглашен, как один из сильнейших восходителей страны, в состав германской группы, покорявшей красавицу Ужбу. Там были асы немецкого альпинизма — Шнейдер, Альтшуллер, фон Гротте. Известно также, что некоторые ключевые участки на горе первым проходил Иосиф. Знал бы он, чем обернется для него это нашумевшее восхождение! Но житель гор Иосиф ничего не ведал в политике и вечерами на отвесных стенах Ужбы беспечно помурлыкивал свои деревенские мотивчики, помогая германским восходителям то примус разжечь, то добыть воду, и вообще занимался всякими мелкими и малозаметными делами, которые на горе, на ветру, на морозе ценность имеют высокую. Шнейдер и фон Гротте весьма сносно говорили по-русски
После восхождения немцы пытались одарить Иосифа, но он ничего не взял, взял только ледоруб — древко из не имеющего равного по прочности гикоря, головка из чертовской крупповской стали.
Жарким летом сорок второго года в Терскол добрался завхоз пятигорской турбазы Киселев и заявил, что в оккупированном Пятигорске его опознал майор германских войск Шнейдер. Киселев, как член ВКП(б), и так со дня на день ожидал ареста, а тут еще такой случай. Но Шнейдер, узнав, что Киселев намерен пробираться в Терскол, сам помог ему в этом — привез его в район, еще не занятый германскими войсками, поставил ногу на крыло штабной машины и, придерживая трепещущие под степным ветром листочки блокнота, написал записку: «Иосиф. Очень жалко, что мы по разные стороны горы. Война скоро кончится. Я надеюсь, что мы будем живы. Мы снова вместе залезем туда, где пошуровали вверх. Сиди в какой-нибудь пещере, пока немцы не пройдут Терскол. И не стреляй по немецким солдатам. Это простить нельзя. Иохим Шнейдер».
По тем временам это был смертный приговор Иосифу. Но опять повезло жителю гор, повезло больше, чем на отвесной стене, когда его не сломал своим телом Стах Ганецкий. Повезло больше, чем в лавине на Тетнульде, где всех ребят накрыло, а Иосифа только по щиколотки присыпало. Повезло больше, чем в закрытой трещине на Шхельдинском леднике, куда он упал, уже ослепший от солнца, и где он был совершенно случайно найден, проведя на крошечной ледовой полке двадцать девять часов. Старший лейтенант Сергей Константинович Нежирчук, в руки которого в конце концов попала записка Шнейдера, всего три года назад был участником армейской альпиниады на Эльбрус. Нежирчук слышал тогда и о нашумевшем совместном с немцами восхождении, знал и о том годе, который провел Иосиф, слушая вьюгу и скашивая травы вокруг ненскрырских кошей. Сидя среди таких же салаг-новичков, слыхал Сергей Константинович и фантастические легенды об Иосифе и даже — что вообще невероятно! — видел как-то его лично, бегущего с преогромнейшим рюкзаком и обгонявшего колонну пыхтящих новичков, как стоячих. Невероятное совпадение обстоятельств в очередной раз охранило Иосифа от поломки, от беды, от смерти: старший лейтенант Сергей Константинович Нежирчук, человек, которого Иосиф никогда больше не увидит, и никто его больше не увидит, потому что вскоре погибнет он от близкого разрыва пехотной мины на когутайских ночевках, — он не только поверил бесхитростному и короткому рассказу Иосифа, но и распорядился Иосифа из-под стражи освободить, а записку Шнейдера уничтожил. Этот финал впоследствии в многочисленных пересказах у костров рассматривался как маловероятный или малоправдоподобный. Все доморощенные аналитики отмечали, что уже через самое короткое время Иосиф с оружием в руках очутился на перевале Донгуз-Орун, что совершенно не вязалось с моментом недавнего ареста. Но факты, как говорили в старину, упрямая вещь. А кроме того — может, вы уже забыли, так я напомню, мне не трудно, — именно так и рассказывал сам Иосиф, а, как указывалось выше, Иосиф — житель гор, никогда неправды не говорил. А что до того случая на Старом Кругозоре, то это действительно — привел туда Иосиф в восходящем облаке, как в овечьей шкуре, горнострелковую роту, и сверху ударили внезапно по немцам. Насчет дикой рукопашной схватки между Иосифом и командиром германских егерей — этого лично я от Иосифа не слыхал и думаю, что это альпинистская литература. Доподлинно известно, что, когда бой кончился на Старом Кругозоре, среди убитых был опознан командир роты егерей капитан фон Гротте, бывший напарник Иосифа по связке…
Ах, давно это все было, давно. Сидит Иосиф на крылечке, щурится. Вокруг в голубой тени терскольских сосен лежат пухлые перины сугробов, но на прогалинах камушки уже веснушками в снегу выступают, а крыльцо Иосифа стоит на самом солнышке — доски уже сухие и на вид теплые. Сам Иосиф сидит в совершенно невиданной теперь обуви под названием бурки, в новом солдатском полушубке, в генеральской каракулевой папахе. Над головой Иосифа, над верхушками сосен сверкает ледовая шапка вершины Донгуз-Орун. Мы — Елена Владимировна, я и Джумбер — стоим перед Иосифом, но он не смотрит на нас, смотрит только на Елену Владимировну. Щурится.
— Очень хорошая блондинка, — говорит он тихо.
Мы киваем головами. Иосиф никогда не врет. Я не уверен, помнит ли он меня, я давно не был в горах, все любимое со своей любимой порастерял.
— Паша, это твоя жена? — спрашивает Иосиф, не глядя, впрочем, на меня, а глядя на Елену Владимировну.
— Нет, Иосиф, к сожалению, нет, — ответил я, а Джумбер переступил с ноги на ногу и печально вздохнул. Иосиф тоже очень печально покачал головой — очень, конечно, жалко, но не каждому, далеко не каждому может достаться такая красавица жена. Мы стоим и смотрим на Иосифа. Я обещал Елене Владимировне его показать. Быть в горах и не увидеть Иосифа — все равно что не повидать Эльбрус.
— Почему грязный? — спросил Иосиф, лениво и на секундочку скользнув глазом по Джумберу и снова уставившись на Елену Владимировну.
Джумбер действительно был хорош — через светлую пуховку, уж Бог знает какой фирмы, идет толстый масляный след толщиной в руку, лицо, руки, рукава, стеганые голубые брюки — все измазано, все в пятнах застарелого грязного тавота.
— На трос лазил, — ответил Джумбер.
Иосиф опять кивнул. Понятно. Чего не понять? На трос лазил. А зря Иосиф не расспросил — история была оригинальная.
Сегодня где-то наверху, в районе Чегета-3, очередные киношники снимали что-то про горные лыжи — как всегда, очень быстрое, очень скоростное, художественно невыразительное. Подъемная дорога была уже закрыта, но художникам кинокамеры необходимо было: «А мне свет второй половины дня нужен! Понимаешь? Чтобы лица были абсолютно плоскими! Понимаешь?» Их желание насчет плоских лиц осуществилось, и дорогу вечером включили только для того, чтобы забрать киногруппу сверху. И уже кресла с киношниками достигли погруженной в вечернюю тень долины, над которой в голубоватом стальном небе нестерпимо сверкали абсолютно желтые снеговые вершины, уже длинноногий, высокий актер спрыгнул с кресла на бетонную палубу нижней станции канатной дороги,
На Чегетской трассе давно уже выработалась, как говорится, практикой система снятия людей с кресел: сидящему в кресле закидывается снизу конец веревки, он обвязывается ею и под ободряющие крики спасателей сползает с кресла, удерживаемый веревкой, которая скользит через металлический поручень кресла. Тут важны два обстоятельства: суметь расцепить руки, последней мертвой хваткой держащиеся за кресло, и вместе с тем, как говорят китайцы, сохранить лицо. Самые забавные сцены происходят с экскурсионными дамами, прибывшими «полюбоваться горными видами» в традиционных юбках и платьях: они визжат, нередко исключительно квалифицированно матерятся, а также требуют удаления из зоны просмотра несуществующих прелестей всех спасателей, что невозможно из-за самой технологии спасения. Однако киношников довольно быстро сняли. Больше всех хлопот доставил режиссер — волосатый и бородатый молодой человек в темных круглых очках слепца, «поборник предельно плоских лиц». Он обвязался, но сил сползти с кресла в себе не находил. Его уговаривали, стыдили, спасатели картинно бросали веревку и якобы уходили. В конце концов, издав страшный боевой клич, режиссер сумел расцепить руки и тут же был доставлен на землю. Осталась одна гримерша, как выяснилось — Верочка. Она довольно толково обвязала брошенным ей репшнуром свой гримерский чемоданчик, и его мигом спустили вниз. В это время Джумбер — по его показаниям — допивал не первую бутылку вина на посту управления подъемником и все прекрасно видел. Когда же Верочка обвязала себя — за этим внимательно следил и инструктировал ее бригадир спасателей, маленький синеглазый Костя, — она села на край кресла, наивно веря, что с кем с кем, а с ней-то уж ничего не случится, и, вместо того чтобы медленно сползти, как с вышки, прыгнула вниз. Такого вольта, естественно, никто не ожидал. Веревку заклинило между дощатым сиденьем и металлическим подлокотником. Верочка, нелепо перебрав ногами, повисла в метре ниже кресла. Кажется, она вскрикнула, не слышно этого было: одновременно с ней закричали спасатели (все примерно одно и то же). Слабо улыбаясь и еще, наверно, до конца не осознав, что с ней произошло, Верочка совершила две-три вялые попытки подтянуться вверх по веревке и, конечно, не смогла. Положась на несомненные рыцарские качества стоявших внизу мужчин, она попытки эти прекратила. Бедной девочке было несладко — коротенькая дешевая ее куртка задралась, какие-то рубашечки-маечки под ней все задрались, собравшись валом у груди и обнажив спину и живот. Слабо улыбаясь, она поглядывала вниз. Под ней мелкие, как муравьи, бегали спасатели, мерзко сквернословили, размахивали на манер итальянцев руками. Теперь до всех дошло, что расстояние от кресла до обоих опорных мачт было весьма изрядное. Здесь я подумал, что девочка в таком состоянии может провисеть от силы минут двадцать, не больше. Она ведь висела в самой настоящей петле, и эта петля, как и всякая другая, затягивалась у нее под руками. В альплагерях здоровые ребята в специальных, приспособленных для подобного висения обвязках терпели, уверяю вас, не дольше. А тут — просто веревка и просто девочка Верочка. Художник-гример. Я извинился перед Еленой Владимировной и побежал наверх к спасателям. Верочка, видимо, превозмогая начинающуюся и увеличивающуюся боль и все еще неловко улыбаясь, занялась своими мятыми и старыми, с кожаными заплатками в трущихся частях джинсами, которые уже начинали сползать с ее худых бедер. Безусловно, этими усилиями она еще больше усугубляла свое положение. Кроме того, веревка, на которой она висела, была старая-старая, это было видно даже издали. Конечно, от Верочки трудно было ожидать рывкового усилия в две с половиной тонны, на котором кончалась гарантия новой веревки, но от этой грязной и разлохмаченной во многих местах наподобие помазка, да еще и заклиненной веревки можно было ожидать всего, чего угодно. Я бежал и помню, что больше всего поразило меня в этот момент — то, что все киношники во главе с волосатым режиссером, любителем «абсолютно плоских лиц», уверенно покидали поле боя. Некоторые из любопытства оглядывались, но шли вниз, не теряя темпа. Один только остался, пожилой, в старом и старомодном тяжелом пальто, с папиросой «Беломор» в зубах. Как позже выяснилось — замдиректора.
Когда я подбежал к спасателям, Костя уже лихорадочно обвязывал себя страховочным концом, веревкой тоже не первой свежести. Я еще раз удивился, потому что таким способом, без применения специальной и удобной системы мягких ремней, обвязывали себя когда-то при Иване Калите, когда в ходу были сизалевые веревки, каменевшие на ветру штормовые костюмы и ледорубы ОПТЭ (Общества пролетарского туризма и экскурсий). Наверно, у спасателей не было современных обвязок (во что поверить нет никакой возможности), а если они и были, то были проданы налево. Другой мысли в голову не приходило.
Костя, которого я не видел лет пять, узнав меня, быстро спросил: «Подстрахуешь?» Я кивнул. В свое время с Костей, молодым голубоглазым пастушонком из Терскола, мы ходили на две или три горы. Точно — ходили на пик Гермогенова. И еще куда-то.
Мы побежали к верхней мачте опоры. Сверху по тросу спускаться, конечно, легче. Но было очень далеко. На бегу я крикнул Косте: «А что, веревку получше не нашли?» Он обернулся и глянул на меня с такой злобой, что когда-то голубые его глаза показались мне белыми. Продали, подлецы! Ладно, бежим в гору по ноздреватому, полуледяному снегу. Костя, черт, бежит, как молодой. Ему хорошо, он в ботинках «вибрам». Я-то, вообще можно сказать, на свидание вышел в пасхальных брюках и мокасинах. Хорошо, что пуховку прихватил. Добежали до мачты опоры, полезли. Скобы холодные, грязные. Как же мне его страховать? Сообразим. Отсюда, с верхушки опорной мачты, от измазанных тавотом катков с блестящими желобками по центру, прекрасно видно, как далеко от нас кресло с Верочкой. Она висит уже неподвижно, бессильно опустив руки, плечи ее чуть приподняты этой проклятой веревкой. К ней, провисая над пропастью, идет изогнутая нитка троса. Так… Как же мне его страховать? Если он сорвется — амплитуда будет огромной. Даже если сорвется сразу же — о мачту разобьется… Здесь смотрю — у него на поясе висят два карабина, один из них большой, пожарный.