т.2. Проза и драматургия
Шрифт:
— Коза отвернется??!
От непонятных слов — реклама, Форд, сальдо с бульдой, — от нашего вида, который он никак не может квалифицировать, от жуткого оскорбления насчет козы старик начинает трястись и вправду хватается за черпак.
— Коза отвернется?! — трагически вопрошает он.
— Да, — сказал я, — пожует и выплюнет!
Старик весь передергивается, будто случайно схватился за двести двадцать вольт, замахивается черпаком и вдруг достает из самой гущи бочки свои соблазнительные богатства с прилипшими к ним веточками укропа, листиками, какими-то ягодами.
—
Мы гурмански пробуем, оттяпывая молодыми зубами сразу по пол-огурца, поднимаем глаза к небу, словно сравнивая эти огурцы — «с самого перегною» — с другими, когда-либо съеденными в нашей жизни.
Обычно в это время Ленька начинает, гнусно фальшивя, насвистывать «Я на речку шла», значит, все в порядке. Сцена не нуждается в дальнейшем развитии.
— Да, дедушка, — говорит Вовик, — продукт твой хорош, и сразу видно, что на перегное.
— На самом! — подтверждает дед.
— Но у нас отсутствуют пенёнзы, мы, правда, на правах общественников-дегустаторов можем подтвердить перед всем базаром или перед другим любым честным собранием, что огурчики у тебя отменные!
— Поэтому к тебе и обращаемся, — говорит Ленька, выглянув из-за наших плеч.
Мы организованно отходим, прикрывая Леньку, у которого под телогрейкой бугрится добыча.
— Покупщики! — презрительно кричит нам в спины дед. — Таких покупщиков на базар пускать не надо!
Необъяснимый феномен — к старику мы приходили четыре дня. К одному и тому же старику четыре дня подряд. Как он нас не запомнил — совершеннейшая загадка. Склероз. Не курите, дети! И никогда не пейте водки!
По вечерам мы ходили ужинать в ресторан речного вокзала. Помещался он на втором этаже огромного деревянного дома. Входящего в это грязное помещение сразу же поражало гигантское панно, занимавшее всю стену. На панно были изображены атлетические моряки в полной парадной форме и девушки в купальных костюмах с глупыми лицами. Все они бежали куда-то по обрывистому берегу реки. По реке, в свою очередь, плыл, свирепо дымя, большой пароход. Река была темно-синяя, небо — голубое, облака — белые.
Мы усаживались в углу, брали рыбу, хлеб, водку. Грязный зал ресторана, покачиваясь, плыл в табачном дыму промозглой речной ночи. Неведомый человек, заводивший пластинки, ставил через одну песню «Замела метель дорожки, запорошила», и это напоминание о близком снеге, о зиме звучало как эпиграф к нашей будущей жизни. Леньке песня нравилась очень, он, грустно подперев голову добротным кулаком, на котором были выколоты две горы, солнце, встающее из-за них, и слова «Привет из Заполярья», тихонечко нахныкивал эту песню.
— Законное произведение, — говорил он.
— Дрянь, — говорил Вовик, — бугешничекдля комсомольского актива.
— Ты, Ленька, с Вовиком не спорь, — говорил я, — он у нас после армии станет народным артистом СССР Советского Союза. Понял? У него
— Я б ему сказал, — сказал Ленька, — иди ты!..
— Вот видишь — это сказал бы ты, а народный артист СССР Советского Союза тов. Красовский ответил бы по-другому. Кроме того, его отца прокляла католическая церковь. Не каждый день бывает.
— Трепешь, — сказал Ленька. — Вовик, правда?
— Он написал статью против Ватикана, и за это ему три дня пели анафему во всех католических церквах, а Папа Римский проклял его.
— Дела, — сказал Ленька. — А вот моего отца никто не проклял. Он, правда, статей не пишет… Может, от этого?
— Все возможно…
Если старик с огурцами отличался жутким склерозом, то наш Ленечка, он наоборот — феноменальной памятью. Особенно хорошо он помнил один анекдот, который рассказывал нам каждый раз, как только мы выпивали.
— Я вам лучше, кореша, анекдот расскажу!
— Валяй.
— Хороший анекдот.
— Ну валяй-валяй!
— Спрашивают у парня: как фамилия? А он отвечает — вербованный! А звать-то? А он говорит — шесть месяцев!
Мы смеемся, Вовик бьет маленьким сильным кулачком по столу, подпрыгивают тарелки, подпрыгивают ворованные огурцы с прилипшими к ним махорочными квадратиками, девушки в разноцветных купальниках глупо улыбаются на бегу. Мы — призывники Советской Армии, общепринятым путем провожающие свою прошлую жизнь. Мы еще не знаем, как она называется. Детство, отрочество, юность? Студенчество? Годы работы на производстве? Нет. Только через несколько дней мы узнаем — да и то не из официальных реляций, а просто так, из разговоров, что все, что было до того дня, когда мы переступили порог казармы, — детство, школа, друзья, обиды, пионерские лагеря, первая любовь, первое понимание отчизны, страх перед женщиной и неизъяснимая тоска при виде летних закатов, вся многозначительность молодой жизни, где каждый день наполнен до краев самосознанием, и — мало того! — все, что будет после армии — женитьба, дети, их судьбы, смерть родителей, наши собственные смерти, — все это называется одним словом — гражданка. И «гражданка» не в смысле — женщина, а «гражданка» в смысле — жизнь.
Перед медицинской комиссией, голые, красные от молодых врачих, мы с Вовиком попросились в горнострелковые войска (в чем нам было отказано — нет такого у них наряда), а Ленька Шнурков — когда его спросили, в какие войска желаете — с гордо поднятой головой шагнул почему-то вперед и громко выкрикнул:
— Жалаю в партизанские!
В этом ему тоже было отказано.
Вечером — погрузка в эшелон. Нас долго строил и выравнивал какой-то офицер. В темноте не было видно его чина. Он явился автором очаровательной фразы: «Выходи строиться на построение». Кроме того, он беспрерывно говорил — а ну! «А ну подравняться! А ну прекратить разговоры!»