Таба Циклон
Шрифт:
Он скатывает собранные катышки в большой комок и приклеивает его к стене.
– А ты видел молодую женщину с кривым носиком? – спрашиваю я. – Худая, высокая, крашеная брюнетка.
– Ты эстет, я погляжу. Ноги какие у нее?
– Ноги… Обычные…
– Понятно. Не, вроде не было кривоносой. Погодь-ка, я перехвачу поудобнее…
– А куда мы его тащим?
– Устал? Не ссы, выбросим ща на фиг – и дело с концом!
– Куда выбросим?
– Куда повезет… Э, герой, полегче, тут ступенька. Ага, вот сюда его давай, за угол…
Мы тащим Ангела
– Че-то он много сегодня выкинул… – обеспокоенно говорит мой напарник. – Вроде я недавно совсем девку тащил, все расчистил. Сдает Дед, сдает… Вона он кстати, глянь!
У одного из шкафов стоит на стремянке сгорбленный старик с длинными седыми волосами. Он вытаскивает один их ящичков с карточками и переставляет его в гнездо для другого. Переклеивает наклейки на них.
– А зачем он это делает? – спрашиваю я.
– Что делает? – Путает картотеку.
– Чтобы тебя подольше не нашли. Мог бы и «спасибо» сказать… Э, давай-ка пошустрее, а то мы до ночи так не успеем. Сам же видал, скока там еще жмуров осталось…
Мы добираемся до бассейна с цветущей зеленой водой, который пробит в полу картотеки. На поверхности плавают неведомо откуда взявшиеся здесь осенние листья.
– Ну че, давай, наверно, за руки хватайся. На счет три… Только надо подальше зафигачить, чтобы он бортик не задел. Сечешь? Раз… Два… Три…
Нас обдает холодными брызгами. Мой напарник вытирает руки о штаны.
– Так что ты решил, приятель? – спрашивает он вдруг нормальным, не гнусавым голосом, разом избавившись от своего раздражающего акцента. – Останешься? Хотя бы на пару дней, а? Я тебе очень многое успею объяснить. – Не знаю пока. Мне нужно подумать. Я стараюсь не смотреть в колышущееся черное окно воды со стягивающимися нитями ряски.
– Понятно, – кивает он, – только вот ты даже не представляешь себе, как редко здесь люди просыпаются. Это огромная удача, и очень глупо ее упускать. Я вот не упустил. Ладно… – он оглядывается назад, ища глазами старика, и сразу же переходит на шепот, – слушай, ты очень многое скоро забудешь, но обязательно завяжи ему рот!
– Кому?
– Сам поймешь. Просто повтори сейчас про себя как можно больше раз: «завяжи ему рот», а потом в нужный момент, может, и вспомнишь. А главное, не верь этой своей кривоносой, если снова ее встретишь. Ни единому слову! Подожди! Это еще не все!..
Я не слушаю его. Я ложусь на живот и склоняюсь над водой. Раздвигаю ладонями в стороны ряску, листья и жирную масляную пленку на ее поверхности. Волоски на моих запястьях темнеют от оседающего на них болотного ила. Какие-то белые пятна поднимаются со дна. Это фотографии. Моментальные полароидные снимки, всплывающие на поверхность. На каждом одна и та же картинка, только в разных ракурсах –
Риты, лицо которой снимали снизу. И стон. Рита стонет. Я тянусь к фотографиям, но они слишком далеко от края бассейна. Я поскальзываюсь на мокром кафельном бортике и падаю вниз. Я лечу сквозь фальшивую болотную воду, оказавшуюся голограммой, всего лишь жирным пластом тумана, больно мазнувшим по глазам. Я падаю в исполосованное метастазами огней чрево города, в серое небо, токсичный смог, лязг и вой сирен. От окраин убегают в темноту лесов золотые змеи электричек, надолго исчезающие в голодных ртах ночных тоннелей…
LEVI'S
– Э! – кто-то бьет меня по щекам. – Братишка, вставай!
Надо мной склонился смуглый солдат. Припухшие раскосые глаза, нечистая кожа. – Итить твою, живой! – с облегчением говорит он, опускаясь рядом со мной на газету. – Ты когда с набережной упал, такой хруст был – я думал, все, хана пареньку, шею сломал. Пришлось бы тогда двоих сторожить.
– Двоих? – бездумно переспрашиваю я, пытаясь понять, где я. Огромное открытое пространство залито чистым вечерним небом, рядом в каменных берегах течет широкая река.
– Двоих! Двоих… Бона глянь, ангелочек отдыхает…У самой кромки воды лежит человек, над головой у которого прикреплен на проволоке мятый золотой нимб.
– Вишь, как рыбы пожрали-то… – говорит солдат. Синие руки и лицо Ангела изъедены мелкими язвами, кое-где из его тела торчат рыболовные крючки и блесны. – С утра еще выловили, – продолжает солдат, – и меня охранять поставили, а на кой, спрашивается? Ну, кому утопленник может понадобиться? Хотя, вишь, буквы иностранные у него на рубашке. Не наш, стало быть, а может, и вовсе шпион. Дело темное, короче, не нашего ума: приедут-разберутся… Эх, курнуть бы сейчас, все бы отдал за папироску. У тебя есть?
– Нет…
Я смотрю на фотографии в своих руках. Кто эта женщина? Что вообще произошло?
На другом берегу реки дымят узкие кирпичные трубы какого-то завода. Что-то случилось с горизонтом – его будто расширили в несколько раз, все вокруг стало большим, величественным и свободным. И еще очень легко дышать.
– А где мы находимся? – спрашиваю я. – Это Большая Невка?
– Ты че, тоже иностранец, что ль? – солдат грубо хохотнул, подозрительно прищурив и без того узкие щелочки глаз. – То-то я смотрю, одежка странная. Это Москва-река, мистер.
– Мы что, в Москве? – О, пацанчик, да ты, я гляжу, шибко головой ударился. Как звать-то тебя хоть, помнишь?
– Тимур.
– Фархат, – протянул мне руку солдат, – ну-ка, ну-ка, часы у тебя какие знатные. Только уж тонкие больно, будто дамские. И как только умудрились в такую маленькую коробочку запихнуть. Немецкие, наверно, да? Немцы в таких делах мастера… Эй, ты куда собрался-то? Башка, чай, не казенная, подожди карету лучше! Ангелочка покараулишь, а я за папиросками пока сбегаю. Айн момент, туда-обратно… Ну, куда же ты… Эх ты, братишка…