Таинство любви

– Гляди-ка, как славно! Небо будто прибито к ночи блестящими новенькими гвоздиками звёзд!

– Ну, положим, не такими уж и новыми…

– Помолчи! Я радуюсь!

– Ну-ну…

– Они похожи на те, из детства! Мы с бабушкой носили туфли деда к сапожнику в крохотный домик-будочку, что была, словно сколоченная из деревянных ширм с окошками, и отгораживалась от непогоды, зноя и любопытства недоброжелателей.

Из повсегда приоткрытой двери будки вкусно пахло клеем, свежим хлебом и кофе, что кипел в срджепе 1

на плитке у ног. Бабушка доставала из авоськи чисто вымытую обувь, обёрнутую старой газетой и испросив, надолго ли работа, ставила хозяйственную сумку к ногам, дабы обождать, а заодно поговорить с сапожником.

Меня восхищало в этом человеке всё: и как ловко, одним движением чубатого молотка, он вбивает гвоздики, как скошенным острым ножом срезает с набойки лишнее, а перед тем драконит сбитые каблуки на опоясанном тонким ремешком камне, который раскручивал, ритмично вжимая в пол игрушечную педаль своей единственной уцелевшей ногой. Сапожник шутил, что кинул фашистам свою ногу, как кость, и они подавились ею, а на жалостливые взгляды всегда возражал, что имеет с того профит.

«Бабы лучше любят», – говорил он, чем злил свою широкобёдрую Маринэ и веселил заказчиков. Жена часто приходила его проведать и, прислушиваясь к сердечному кашлю мужа, шептала бабушке, испрашивая надежду: «Он говорит, без ноги сердцу легче, жить будет дольше, да сбудется ли?»

– Сбудется, – неизменно успокаивала Маринэ бабушка, отчего та делалась лёгкой, весёлой, как девушка, несмотря на немалые уже лета и полноту. А бабушка, которую ждал дома такой же, истерзанный войной, глядя на Маринэ, рыдала беззвучно и бесслёзно.

Кажется …совершенно определённо! – набойки сперва сажались на клей, что грелся на плитке в очередь со срджепой, а иногда, для звону при при ходьбе, «по желанию драгоценного клиента», сапожник приделывал поверх скобы подковку, даже на самые тонкие, крошечные каблучки. Но главное, что мне нравилось в нём больше всего, – сапожник умел разговаривать, набив полный рот гвоздей! Ловко подворачивая губу, он добывал необходимое количество, и прилаживал к месту на «Раз-два-три!»

– Знаешь, ты приглядись повнимательнее, мне кажется, Орион прибит к небу неверно, ведь на подошву сапожник крепил подкову гвоздиками не по линии, но всегда чуть под углом, вздёрнутой бровью.

– Ты так вкусно вспоминаешь об этом обо всём, тебе надо было быть как он, сапожником, не иначе.

– Сапожник поспорил бы с тобой, ибо утверждал всякий раз, что мне непременно нужно стать поэтом.

– Почему?!

– Говорил, что коли я умею находить необыкновенное в обыденном, то мне прямая дорога в поэты, а не в ремесленники.

– А ты, ты смог ему чем-нибудь возразить?

– Тогда – нет.

– Но теперь, теперь-то ты бы смог?

– Наверное…

– И как же?

– Тонкости любого ремесла удаётся постичь только настоящим поэтам.

… И …небо прибито-таки к ночи многими гвоздиками звёзд…

Примеряя на себя чужие жизни,

не позабудь, где оставил свою.

Автор

Удостоенная медали луны, кавалер многих звёзд, в вечернем платье цвета индиго, ночь была несомненно хороша собой.

Не

стесняясь выказать восхищения перед нею, паук поспешил раскинуть серебристую леску первой паутины на худых ключицах ветвей. С наслаждением плёл он её, будто впервые, дабы после любая из зорь вздела их в капли росы, как аквамарина, бусами, в дар округе, что верно почитает себя дурнушкой, ибо хотя умна, но не уверена в себе. Ведал паук, что дарено будет то монисто не от него, а ему словно и дела нет до того, знай плетёт вуаль шелкову да серебряну, всё для милой ноченьки, лучше, чем для себя.

Хлебной коркой хрустит под ногой лесная тропинка. Осыпается серебрение наста на гладкий, топтанный зимой паркет подстилки из рваной листвы. Капает с потолка свода сугроба неезженной от первопутка 2 дороги. Солнце тянется достать лучом до самого его укромного, горько плачет от того чёрный сугроб чистыми слезами и жаль его последних дней, как себя.

Кусанный ветром ствол дразнит заверть 3 заячьим зубом цвета слоновой кости, что гуще солнечного света и жиже липового мёда. Злится ветр, а больше изломать у дерева нечего, хуже прежнего не испортить, разве на дрова, так то уже не его стезя.

Ершится прошлогодняя трава, поднимает обезглавленные стебли чертополох, продирается сквозь развалины сугробов крапива, гладкие щёки полян все в буграх. Пусто впалое лоно полян, да ненадолго то, – жизнь, что в земле теплится слабым огоньком, расцветёт цветком о семи лепестках, и станет она краше прежнего, хотя, всякий раз кажется – что больше уже и некуда.

– Вот, злые языки, а ещё врут про кошку с собакой.

– Вы это про что?

– Да вон, видали, соседская собачка с ихним же котом возятся? Не иначе, с малолетства вместе.

– Так нет у соседей собаки, и не было никогда. Сколько их знаю, у них одни только кошки, собак не жалуют, не желают иметь их в хозяйстве! Говорят, возни с собакой много. Её привяжи, не забывай объедки кидать, ещё и воды налей. Хорошо, зимой снегу много, можно хотя об этом не заботиться, пить захочет – снегу полижет. К тому ж объедки – тоже себе в ущерб, они свинке впрок, а не собаке. Другое дело, кошки, – мышей ловят их же и съедят.

– Ну, так может передумали, завели?

– Навряд, не такие они люди.

– А что ж это такое подле кота небольшое и рыженькое? Слоняется, как подле мамки?

– Вижу нечётко, расплывается… нешто лиса? Лисёнок?!

С того дня я стал приглядывать за соседским двором. Больно интересно мне было поглядеть на то, как кот, супротив воли хозяев, заимел во дворе бесполезную скотинку, и потворствовал лисёнку, сколь позволяли скаредность хозяйки и недогляд Самого, как величала супруга мужа в разговорах с местными сплетницами. Коли по чести, муженёк у неё был покладист и тих, но куда как приятнее стращать прочих своим цепным псом, нежели пужаться его самой.