Так было
Шрифт:
Председатель губисполкома объявляет губернский съезд открытым. Где-то наверху духовой оркестр мощно грянул «Интернационал». Люди встают. Потом председатель говорит о тех, кто погиб, кого нет сегодня с нами. И в зале звучит «Вы жертвою пали…»
Первый на съезде — доклад губкома «О текущем моменте».
Чувствуя приподнятую атмосферу, я понимаю, что должен держаться на заданной торжественным открытием ноте и вместе с тем говорить просто, доступно для малограмотного рабочего и неграмотного крестьянина — словом, должен «зажечь массы».
Подхожу к самому краю сцены и запросто, доверительно обращаюсь к
Затем говорю о том, что особенно всех волнует: «Если бы могли хорошо кормить рабочих, мы смогли бы увеличить производство на сто и больше процентов. Те заводы, где рабочие получают ударный паек (хотя и этот паек скудный!), производят часто на 50, а то и на 100 процентов больше.
Поэтому первое условие восстановления нашей промышленности и преодоления голода — это восстановление крестьянского сельского хозяйства. Вот эта ближайшая связь между сельским хозяйством и промышленным производством и заставляет нас направить сейчас максимум усилий на этот фронт».
Все мы работали тогда, что называется, от зари до зари, а частенько приходилось трудиться и «после зари». Этого требовали неотложные дела, время, в которое мы жили.
Приходилось ежедневно встречаться с десятками людей, вести телефонные разговоры, присутствовать на всевозможных заседаниях и совещаниях, рассылать циркулярные письма.
Тогда ведь радио не было, телефонная и почтовая связь (в особенности с периферией) сильно хромала. Циркуляры писали почти по каждому злободневному вопросу: о работе посевкомов, о проведении сплава леса, о помощи семьям красноармейцев в засеве их полей, о подготовительной кампании и ходе выборов в Городской и Сормовский Советы, о ходе посевной и уборочной кампаний, о привлечении крестьян для работы в РКИ, о помощи огородным коммунам рабочих и т. п. Составление циркуляров требовало уйму времени; писали мы главным образом по вечерам, а то и ночью.
Тысячи забот сваливались на наши головы буквально каждый день, с утра до ночи — то в губкоме, то в районах, на заводах, на собраниях, на различных заседаниях.
В филармонии я бывал, но не на концертах: обычно там проходили общие собрания коммунистов Городского района. Доводилось бывать и в драматическом театре, но не на спектаклях: там проводились более крупные собрания, губернского, так сказать, масштаба — съезды, конференции.
Чем же мы занимались в те редкие вечера, когда не было никаких заседаний и собраний? Конечно же работой: писали статьи в «Нижегородскую коммуну», обдумывали планы и тезисы предстоящих докладов и выступлений. Проводили беседы с кем-нибудь из приезжавших в Нижний уездных работников. Часок-другой вырывали на чтение.
Пожалуй, здесь уместно рассказать, как вообще мы жили в те годы, как был организован наш быт.
Глава 11.
Примерно через месяц после приезда в Нижний мне дали комнату в квартире бывшего нижегородского губернатора, где к тому времени жили еще пять работников губкома и губисполкома, занимавшие по комнате. Только у секретаря губисполкома Троицкого, имевшего троих детей, было две комнаты.
Должен сказать, что, несмотря на тесноту, у нас ни разу не возникало никаких конфликтов. Объяснялось это, видимо, тем, что каждый занимался своим делом. Мы много работали, жили дружно. Да и женщины подобрались у нас достаточно культурные и выдержанные. Они жили нашими общими интересами: в их лице мы имели подлинных друзей, товарищей.
Вкоре я вызвал с Кавказа Ашхен. Мы давно любили друг друга и собирались пожениться. Она приехала вместе со своим младшим братом Гаем, который тогда еще не окончил гимназию. По моему совету он поступил работать на Сормовский завод, а через год начал учиться в Свердловском университете в Москве.
Оба они устроились в моей комнате: отделили ширмой кровать для Ашхен, а Гай занял кушетку. Комната — узкая и длинная, с одним окном. Но главное теплая, а для нас, южан, не привыкших к холодам, это было большим счастьем. К тому же у нас не было никаких хлопот с отоплением, потому что наша голландская печка топилась из соседней комнаты. С приездом Ашхен комната приобрела более жилой вид, стало по-домашнему уютно.
Вспоминаю, как обсуждали мы тогда с Ашхен вопрос о нашей женитьбе. Время было неспокойное, назревали революционные события в Германии: поговаривали, что скоро туда начнут посылать наших партийных работников для помощи немецким товарищам, и я по молодости был уверен, что буду среди них. В этих условиях мне не хотелось связывать браком ни Ашхен, ни себя. Ведь кто знал, как сложится жизнь. Мало ли что могло случиться со мной! Поэтому решили с оформлением брака немного обождать.
Но Ашхен надо было работать. Я посоветовал ей сходить в райком партии и попроситься на работу. Убедившись, что Ашхен — грамотная и толковая женщина, товарищи дали ей работу в аппарате.
Так мы прожили примерно до весны. Когда же стало ясно, что ехать никуда мне пока не придется, вновь возник вопрос о нашей женитьбе. В те времена еще не было ныне существующих общепринятых правил регистрации браков. И перед нами возник вопрос: будем ли мы как-то «регистрировать» наши супружеские отношения? Если будем, то как быть, например, если мы вдруг разлюбим друг друга? Ведь тогда нам придется рассказывать о своих сугубо личных чувствах и отношениях совсем посторонним людям. По тем временам такие рассуждения были вполне понятны и объяснимы.
Я был против регистрации, Ашхен согласилась со мной. Просто решили объявить своим родным, друзьям и товарищам, что мы муж и жена. В таких отношениях мы и оставались всю нашу жизнь вместе.
Вскоре Гай переехал в заводское общежитие.
Наш семейный быт наконец-то начал налаживаться.
Мы прожили с Ашхен более сорока лет, до конца ее жизни, оборвавшейся осенью 1962 г. Не помню случая, когда бы мы с ней крупно поссорились или повысили голос друг на друга. Все вопросы мы обсуждали и решали спокойно, относясь друг к другу с большим уважением и любовью.