Так далеко, так близко...
Шрифт:
Я смотрел, как Оливье открывает бутылку. И, как всегда, поразился тому, как он это делает. Искусно. Осторожно. Как хирург. Надрезав у горлышка красный металлический колпачок, он снял его. Для того, чтобы видеть вино в горлышке. Потом вытер горлышко бутылки внутри с снаружи белой салфеткой. И, наконец, держа бутылку против пламени свечи, стал рассматривать цвет вина в горлышке, кивая самому себе.
На лице его появилась довольная улыбка.
– Ах, Жак, оно вам понравится. Я уверен.
Разлив вино, он протянул мне
Мы подняли наши бокалы.
– Sante, Жак, [10] – сказал он.
– Sante, Оливье.
Мы пригубили вино.
Смакуя, я держал его в рту. Какой изысканный вкус! Мягкий, бархатистый, богатый. Я поднял бокал против света. Вино было глубокого красного цвета. Красивый цвет. Я поднес бокал к носу и сразу же узнал запах фиалок и чего-то еще, не очень различимого.
– Это красное вино, которое вы заложили в 1986 году, – сказал я, улыбаясь. – Вы взяли виноград трех сортов: Мурведр, Сирах и Сэнсо. Два первых – за глубокий цвет и запах фиалок. Сэнсо – тоже за глубокий цвет и мягкий вкус, который он придал двум другим.
10
За ваше здоровье (фр.)
Оливье смотрел на меня, сияя.
– Верно. Молодец, Жак. Оно хорошо выдержано, как вы думаете?
– Прекрасно. Вы создали удивительное вино. Великое вино. Теперь я вспоминаю, какая стояла погода в том году. Вы говорили, что эта погода очень хороша для винограда.
– К счастью, я не ошибся. А теперь, я считаю, нужно выпустить его в мир.
– Одобряю. Так и сделаем. И давайте выпьем еще по стаканчику. Жаль, что я не взял с собой Кэтрин. Ей понравилась бы наша дегустация.
Оливье наполнил мой бокал.
Я поднял его в честь Оливье.
– За вас, Оливье. Поздравляю.
– Ах, Жак, не надо. Мы трудились оба.
Я засмеялся, покачал головой.
– Нет, нет. Мне был двадцать один год. Я тогда ничего не знал, был совсем зеленый. Девять лет назад я все еще учился в Йейле. Это ваше вино, только ваше. Вы создали его. Вы заслуживаете всяческих похвал. Оливье.
– Спасибо, Жак. Вы, как всегда, очень щедры.
Следующие два часа я просидел в своей конторе на винодельне.
Нужно было заняться счетами, просмотреть цифры. Много дней я откладывал эту работу. Но я знал, что никуда от нее не деться. Сегодняшний день годится для этого, как и всякий другой. Скрепя сердце, я принялся за дело.
Проработал я до четырех. Наконец, закончив все, я отложил бухгалтерскую книгу и позвонил в ресторан в Эксе. Заказал столик.
Уходя из конторы, я прихватил с собой недопитую бутылку вина, оставленную Оливье. Пусть Кэтрин попробует. Я гордился этим вином. Гордился тем, что Оливье создал его.
Я
Впереди на плоской площадке возвышается шато. С трех сторон его окружают пологие склоны с виноградниками. За виноградниками – холмы, похожие на огромный расширяющийся кверху воротник. Или, как на днях заметила Кэтрин, на гигантский рюш, который носили во времена Елизаветы I. Сады и поля перед шато великолепны в золотом свете солнца, уже клонящегося к западу.
Это самое идиллическое место в мире, по-моему. Я всегда счастлив здесь. Даже когда я был женат, мои трудные жены не могли разрушить этого ощущения счастья. Я просто выключал их и настраивался на землю и виноградники, шел своей дорогой. И мне никогда не хочется никуда уезжать отсюда.
Краешком глаза я заметил внезапную цветовую вспышку. Повернув налево, я направился к деревянному забору у края дороги.
Облокотясь о забор, я окинул взглядом горизонт. Потом опять увидел это. Ярко-синюю вспышку. И вдруг разглядел вдали Кэтрин, ее рыжие волосы, горящие на фоне синего свитера.
Она скакала галопом по полю, волосы развевались за спиной. Хорошая наездница. Я то знаю. Но почему-то – сам не знаю, почему, – сердце у меня замерло. Когда она перемахнула через первую изгородь, я съежился от страха. Я испугался, что лошадь сбросит ее. Как это случилось с Антуанеттой в тот день, на ферме Лорел Крик.
Я вцепился в перекладину забора и выпустил из рук бутылку. Она упала в траву. Пусть. Я стоял и смотрел на всадницу. Вот-вот упадет…
Часы остановились. Стрелки пошли в обратную сторону. Меня перенесло в детство.
Ужасное воспоминание, которое я хранил взаперти двадцать два года, вырвалось наружу. Всплыло на поверхность.
Мне опять восемь лет. Я опять на ферме Лорел Крик. Я играю на лугу с красным мячом и лаптой. Антуанетта скачет ко мне, перемахивает через изгородь. И, выбитая из седла, медленно-медленно проплывает в воздухе и падает.
Бросив мяч, я помчался к ней. «Антуанетта! Антуанетта!» кричал я. Я испугался. Испугался, что она умерла. Или сильно изувечилась.
Яркий Тигр сбросил ее, когда брал препятствие. И она лежала неподвижно, такая нескладная и беспомощная. Лицо белое, как мел. Из-за этой смертельной белизны волосы, разметавшиеся вокруг лица казались более огненными, чем когда-либо. Глаза ее были закрыты.
Мой страх нарастал, зубы стучали. Я думал, что она на самом деле умерла. Я опустился перед ней на колени. Коснулся рукой ее лица. Она не шевельнулась. Да, умерла. Слезы хлынули у меня из глаз.
– Антуанетта, Антуанетта, ответь мне, – шептал я, прижавшись к ней лицом. Но я знал, что она никогда уже мне не ответит.