Так говорил Заратустра

Ницше Фридрих Вильгельм

— вы хотите побольше ужасов, опасностей, землетрясений. Простите мне самоуверенность мою, но порой сдается мне, что вы, высшие люди,

— жаждете как раз такой жизни, которая меня страшит больше всего, жизни скверной, полной опасностей, жизни диких зверей; вас привлекают леса и пещеры, горные стремнины и лабиринты.

И больше всего вам нравится не тот, кто может избавить от всякой опасности, а совратитель, уводящий в сторону от всех дорог. Но если для вас жажда всего этого является чем-то подлинным,

то для меня — желать подобное представляется невозможным.

Ибо страх — это врожденное и изначальное чувство человека; страхом объясняется все — и первородный грех, и унаследованная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, которая зовется наукой.

Ибо искони взращивался в человеке страх перед дикими животными, включая и того зверя, которого таит он в себе и сам же страшится: Заратустра называет этого зверя — „внутренний скот“.

Этот страх, древний и изначальный, ставший, наконец, утонченным и одухотворенным, теперь, как мне кажется, зовется наукой».

Так говорил совестливый духом; Заратустра же, который как раз входил в пещеру, — а он слышал последнюю речь и разгадал ее смысл, — бросил ему пригоршню роз, рассмеявшись над его «истинами». «Как? — воскликнул он. — Что слышу я? Поистине, кажется мне, что один из нас двоих — глупец, а „истину“ твою я мигом поставлю вверх ногами.

Ибо для нас страх — это исключение. Но мужество и дух приключения, жажда неизведанного и того, на что никто еще не решался, — мужество, вот что по моему разумению есть человеческая предыстория.

У самых диких и бесстрашных зверей похитил человек, ревнуя, все их добродетели: и только так сделался он человеком.

Это мужество, став, наконец, утонченным и одухотворенным, это человеческое мужество с крыльями орла и мудростью змеи, я думаю, зовется ныне —»

«Заратустра!» — воскликнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но что-то наподобие тяжелой тучи отделилось от них и поднялось вверх. Рассмеялся и чародей и сказал не без лукавства: «Ну что ж! Злой дух мой ушел!

И разве я сам не предостерегал вас против него, когда говорил, что он плут и обманщик, этот дух лжи?

И в особенности тогда, когда показывается нагим. Но я не виноват в его кознях! Разве я создал этот мир и его вместе с миром?

Ну что ж! Будем же снова довольны и веселы! И хотя гневен взор Заратустры — взгляните на него! Он сердит на меня,

— но еще до наступления ночи вновь он полюбит меня и станет восхвалять, ибо не может обходиться долго без подобных глупостей.

Он —

любит врагов своих: из всех, кого только видел я, лучше всех овладел он этим искусством. Но за любовь эту к врагам — мстит он друзьям своим!»

Так говорил старый чародей, и высшие люди выражали одобрение словам его: и тогда Заратустра стал ходить среди них, с любовью и ненавистью пожимая руки друзьям своим, словно желая примириться со всеми и испросить прощения. Но когда дошел он до выхода из пещеры, опять потянуло его на свежий воздух и к зверям его, и он собрался незаметно ускользнуть.

Среди дочерей пустыни

1

«Не уходи! — сказал тогда странник, называвший себя тенью Заратустры. — Останься с нами, не то прежняя смутная тоска снова нападет на нас.

Старый чародей от души поделился с нами тем наихудшим, что было у него, и вот, взгляни, — у нашего доброго благочестивого Папы на глазах слезы, и он опять готов плыть по морю уныния.

Похоже, что эти короли стараются сдерживаться перед нами: ибо лучше всех нас научились они этому за сегодняшний день! Но я готов побиться об заклад, что не будь свидетелей, они бы тоже затеяли скверную игру,

— скверную игру медленно ползущих облаков, влажного уныния, сырой тоски, заволоченного неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров!

— скверную игру наших рыданий и криков о помощи: останься с нами, о Заратустра! Здесь много скрытых бед, желающих высказаться, много облачного и вечернего, много спертого воздуха!

Ты насытил нас сильной, мужской пищей и напитал подкрепляющими притчами: так не допусти же того, чтобы дух женственности и изнеженности овладел нами за десертом!

Ты один делаешь воздух, тебя окружающий, крепким, бодрым и чистым! Нигде на земле не встречал я воздуха свежее, чем в пещере твоей!

Хотя и повидал я много стран, а нос мой разучился распознавать и оценивать разные запахи; у тебя же, в пещере твоей, услаждается обоняние мое как никогда ранее!

Разве что однажды, — о, прости мне одно воспоминание! Не обессудь за одну старую застольную песню, которую сложил я, живя среди дочерей пустыни:

— ибо там тоже был добрый, здоровый, светлый воздух Востока: там отдалился я дальше всего от затянутой тучами, от сырой, угрюмой, дряхлой Европы!

Любил я тогда девушек Востока и других поднебесных стран, чьи лазуревые небеса не омрачали ни единое облако, ни единая мысль.

Вы не поверите, до чего же чинно восседали они, когда не плясали — глубокие, но при этом бездумные, словно маленькие тайны, словно разукрашенные лентами загадки, словно десертные орешки,

— пестрые, яркие и чуждые, поистине так! Но не омрачало их ни одно облачко — эти загадки позволяли разгадывать себя: и вот — в честь этих девушек сочинил я тогда застольный псалом — псалом для десерта».