Так говорила Заратустра (Лу Саломе - 'совершенный друг' и 'абсолютное зло' в жизни Фридриха Ницше)

Гармаш Лариса

Наконец Мальвида сдается: "Ничем более не могу дополнить Ваш план, совершенство которого вполне признаю, а привлекательность понимаю, Вы выбираете свою судьбу и надо ее наполнить, чтобы она Вам что-нибудь принесла".

* * *

Что же принесла всем троим попытка осуществить свою мечту, одновременно такую невозможную и такую богатую всеми возможностями? Ставки были высоки: на кону стояли самые значимые для каждого из них вещи - Дружба и Истина. После того, как надежды на любовь и матримониальные планы по воле Лу были выброшены за борт их трехмачтового судна, над ним был поднят новый священный флаг знамя Идеальной Дружбы. Они должны были доказать самим себе, друг другу и миру, что таковая существует. Впрочем, в 20 веке Николай Бердяев проницательно заметит, что в основе любой подлинной дружбы лежит мощное эротическое напряжение.

Лу, которая

никогда сознательно не использовала в своем поведении ни женских козырей, ни какого-либо дамского оружия, любила повторять за Титом Ливием: "Дружеские связи должны быть бессмертными, не дружеские - смертными". Ницше в письме к Мальвиде со своей стороны подтверждал: "В настоящее время эта девушка связана со мной крепкой дружбой (такой крепкой, какую можно создать на этой земле); долгое время у меня не было лучшего завоевания...". Не менее экспрессивно он высказался и в письме к Петеру Гасту: "Дорогой друг, для нас, безусловно, будет честью, если Вы не назовете наши отношения романом. Мы с нею - пара друзей, и эту девушку, равно как и это доверие я считаю вещами святыми".

Ницше утверждал, что у "всякого имеется свой духовный гранит фатума". Парадоксально, но именно мистерия дружбы роковым образом постоянно проигрывалась в судьбе Ницше. Как некий загадочный и настойчивый лейтмотив скользит она над волной всех жизненных перипетий.

Похоже, он сам догадывался о неком тайном предначертании: дружба будет для него полем самых невероятных завоеваний и самых непереносимых утрат. Однажды, когда Ницше высказал свое отвращение к романам с их однообразной любовной интригой, - кто-то спросил, какое же другое чувство могло бы захватить его? "Дружба, - живо ответил Ницше.
– Она разрешает тот же кризис, что и любовь, но только в гораздо более чистой атмосфере. Сначала взаимное влечение, основанное на общих убеждениях; за ним следуют взаимное восхищение и прославление; потом, с одной стороны, возникает недоверие, а с другой - сомнение в превосходстве своего друга и его идей; можно быть уверенным, что разрыв неизбежен и что он принесет немало страданий. Все человеческие страдания присущи дружбе, в ней есть даже такие, которым нет названия".

Все это он пережил с Рихардом Вагнером. Их дружба носила какой-то сверхчеловеческий характер: большинство людей просто не подозревает, что с дружбой можно связывать столько упований, потому оно застраховано от бездн отчаяния, связанного с их крахом. "Такое прощание, когда люди расстаются потому, что по-разному думают и чувствуют, невольно нас опять как бы сближает, и мы изо всей силы ударяемся о ту стену, которую воздвигла между нами природа".

Когда три года спустя после разрыва с Вагнером мистерия дружбы вновь разыграется с Лу, Ницше поймет, что терять друзей из-за чрезмерного сходства душ не менее тяжело, чем из-за их разности. Уже в августе 1882 года Лу напишет Рэ: "Разговаривать с Ницше, как ты знаешь, очень интересно. Есть особая прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг друга полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: "Я думаю, единственная разница между нами - в возрасте. Мы живем одинаково и думаем одинаково". Только потому, что мы такие одинаковые, он так бурно реагирует на различия между нами - или на то, что кажется ему различиями. Вот почему он выглядит таким расстроенным. Если два человека такие разные, как ты и я, - они довольны уже тем, что нашли точку соприкосновения. Но когда они такие одинаковые, как Ницше и я, они страдают от своих различий".

Ницше хотелось верить в то, что на сей раз все пойдет по иному сценарию: "Вокруг меня сейчас утренняя заря, но не в печатной форме! Я никогда не верил, что найду друга моего последнего счастья и страдания. Теперь это стало возможным - как золотистая возможность на горизонте всей моей будущей жизни. Я растроган, думая о смелой и богатой предчувствиями душе моей возлюбленной Лу".

В Люцерне, всего несколько дней спустя после первой встречи с Лу, Ницше показывал ей тот дом в Трибшене, где он познакомился с Вагнером, рассказывая о незабвенных днях веселого настроения Рихарда и припадках его величественного гнева. Подойдя к озеру и показывая Лу тополя, своими верхушками закрывавшие фасад дома, Ницше стал говорить вполголоса, стараясь скрыть от нее свое лицо, потом внезапно замолчал, и Лу, не спускавшая с него глаз, заметила, что он плакал.

Меньше месяца спустя Ницше набрался храбрости сделать Лу предложение, на этот раз лично, а не через посредничество Пауля Рэ. Лу повторила свой отказ, и свое предложение

дружбы. Ницше принял предложения Лу и установленные ею границы их отношений. Со своей стороны он выдвинул единственное условие: "Прочтите эту книгу, - сказал он, протягивая ей свою работу "Шопенгауэр как воспитатель", - и тогда Вы будете меня слушать". Могла ли Лу с ее всезатмевающей жадностью к познанию не попытаться выслушать человека, утверждавшего: "Я вобрал в себя всю историю Европы - за мной ответный удар".

Во время поездки в Байрейт (на ежегодный Вагнеровский фестиваль) Лу обретет непримиримого врага на всю жизнь - сестру Ницше Элизабет. Лу, с присущей ее характеру некоторой наивностью, поначалу верила притворной доброжелательности Элизабет и, не осознавая ее интриг, писала Ницше: "Ваша сестра, которая в настоящий момент является почти что и моей сестрой, Вам расскажет о том, что здесь происходит".

Та действительно рассказала все, но далеко не в тех тонах, которые ожидала Лу. Элизабет привела в ярость фотография, на которой была изображена вся Троица, снятая в Люцерне, на фоне Альп: Ницше и Рэ стоят, запряженные в двуколку, в которой сидит Лу, помахивая кнутиком. Хотя, как пишет Саломе в "Опыте дружбы", и идея композиции, и даже выбор фотографа принадлежали Ницше, Элизабет расценила это как безусловную инициативу Лу, призванную продемонстрировать ее верховную власть над двумя философами. (Любопытную инверсию претерпит идея этой фотографии в дальнейшем творчестве Ницше: не пройдет и года после мучительного разрыва с Лу, как Ницше напишет свое знаменитое: "Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!")

Не меньшую озлобленность, чем фотография, у Элизабет вызвали ухаживания за Лу известного художника Павла Жуковского, сына знаменитого русского поэта, за которым ходила слава дамского угодника, и который на глазах у всех предлагал Лу всевозможные дизайнерские решения относительно ее нарядов, премьерных и будничных, и даже смоделировал прямо по ее фигуре платье.

Словом, Элизабет быстро квалифицировала Лу как вампира и хищницу, которую следует раздавить любой ценой. Понятно, что за этой характеристикой стояла в первую очередь ревность к этой странной русской девушке, которая обладала таким таинственным обаянием. В 1885 г. Элизабет, к ужасу своего брата, вышла замуж за немецкого национал-активиста Ферстера и уехала за ним в Парагвай строить там "новую Германию". Унаследовав после смерти брата его рукописи, она умудрилась организовать в ноябре 1935 г. посещение ницшевского архива в Веймаре Гитлером и подарить ему на память о визите ницшевскую трость. Изданная ею компиляция незавершенных ницшевских рукописей под названием "Воля к власти" полностью дискредитирована историками. Она свела счеты с Лу, натравливая в конце жизни на нее нацистов, обвиняя ее в извращении идей Ницше. Излишне говорить, насколько все это "ферстер-ницшеанство" не имеет никакого отношения к самому Ницше.

Ницше с горечью признавался Мальвиде: "Между мной и мстительной антисемитской гусыней не может быть примирения. Позже, гораздо позже она поймет, как много зла она принесла мне в самый решающий период моей жизни..."

Но болезнь Ницше и его житейская неприспособленность делали его зависимым от Элизабет, питавшей к нему тираническую любовь, не ведающую деликатного невмешательства. В этом смысле Рэ находился в куда более преимущественном положении в их Троице, поскольку ему достаточно легко и быстро удалось убедить свою семью, что Лу - его наилучший друг в том, что касается духа и образа жизни. Поэтому он мог свободно предлагать Лу жить в его имении, гарантируя ей опеку своей семьи и защиту от необходимости возвращения с матерью в Санкт-Петербург. Ницше же приходилось действовать крайне осмотрительно, с многочисленными оговорками и недомолвками. Вообще, из всех троих Ницше был наиболее обременен условностями - и внутренне, и внешне. Он настолько опасался агрессии и ревнивых козней сестры, что, впервые сообщая ей о Лу, прибавлял к ее возрасту четыре года, многократно ссылался на рекомендации Мейзенбух и представляя ее как своего будущего научного ассистента.

Могла ли Лу особо воодушевить такая осторожность, при том, что неделю назад она читала решительные заверения Пауля: "Я хороший рулевой, и Ты пройдешь между всеми трудностями легко и без обиды, нанесенной кому бы то ни было... А следовательно, моя любимая-любимая Лу (Рэ всегда так писал ее имя Л.Г.), будь уверена, что Ты - единственный человек в мире, которого я люблю, и не думай при этом, что это не о многом говорит, поскольку, быть может, я переношу на тебя всю любовь, которая есть во мне для других людей".