Так говорила женщина
Шрифт:
— А я не пущу! Не пущу тебя. Ты моя.
Его руки сомкнулись на талии девушки, как железные обручи, лоб запунцовел.
Анна с безотчетным испугом попыталась вырваться. То был страх цветущего здоровья перед лицом пульсирующего перенапряжения лихорадочной, больной жизни. Но все же, стиснув зубы, она осталась у кровати, неколебимая, как статуя, с прямой спиной и высоко поднятой головой — и позволила больному прижаться горячим лицом к ее бедру. Девушка положила руку ему на голову и провела по волосам, мягким движением, едва касаясь, как приглаживала фиалки.
— Послушайте, —
— Полно, будет, — взмолился юноша.
— Все вы, сильные мужчины, таковы. Забияки, которые мгновенно впадают в отчаяние, стоит им ушибить мизинец. Главная радость — довести до слез женщину. Вы, конечно, ожидали, что я расплачусь и соглашусь через пару месяцев обвенчаться с вами.
— О! Вот, значит, какая ты добрая, Анна!
— Будто кто-нибудь пожалел бы такого тирана и фантазера. Прекрасная перспектива, скажу я вам! Каждый год придется по три раза вас оплакивать — пока однажды вы не схороните меня саму, и кто знает, что за женщина будет накрывать на стол серебро тети Борбалы — может, вторая ваша жена?
— Полно, милая!
— Знаете что, Пишта? Пообещайте, что и тогда не возьмете в жены эту бледную девицу Понграц. Не возьмете? Посмотрите мне в глаза и пообещайте.
Ласковый, нежный тон ее голоса неожиданно взбудоражил мужчину. Мужчину человека, который инстинктивно хочет до последнего вздоха оставаться сильным — активным, опасным, тем, с кем считаются. Он протянул руки к плечам девушки и рывком повалил ее на себя, почти коснувшись свежих, пахнущих фруктами губ. Затем силы его покинули, он упал на кровать и зарылся лицом в подушки.
Раздался кашель. То был сухой голос смерти, от которого стынет кровь в жилах.
Девушка обернулась позвать помощь, но пальцы больного судорожно сомкнулись на ее запястье. Она присела на кровать, провела пальцами по морщинам на бледном лбу и, облокотившись на подушку, поглядела на страдальца. Печальное сострадание доброго человека отразилось в ее чертах: то было древнее милосердие женской души к тому, кто ищет ее защиты. Анна подумала о высоком, стройном и сильном парне, который три года назад на загородной прогулке одной рукой перенес ее через речушку Хейе. Тогда и созрело в них то искусственно взращенное чувство, которое практически неизбежно внушила им ситуация: родительская воля, соседство земель... В то время Анна полагала, что иначе уже и быть не может. Ведь они любили друг друга.
Больной с выцветшим, изменившимся лицом, с пятнами, проступившими вокруг глаз, тяжело дышал рядом. Анна опустила руку на бледные пальцы с синими прожилками. Взглянув на ногти, она заметила, что те выгнулись и утолщились: признак поздней стадии болезни. На мгновение девушка почувствовала укол сильной, неподдельной боли. «Это ведь конец», — подумалось ей. Но разве так было бы лучше?
Больной позвал ее. Голос его был спокойным — почти утешающим.
— Анна! Сядь ближе — послушай!
— Нельзя, — прошептала девушка и приложила палец к его губам.
—
Затем тихо — почти задыхаясь — прошептал ей на ухо:
— Может, ты и вправду не знала, — но теперь, когда пришла навестить меня, ты поверишь, правда? — Быть может, я что-то придумываю или заблуждаюсь в том, что касается сроков, — может статься, протяну до конца зимы — в Лушшине или где-то ещё, — но слыхала ли ты, чтобы в моем возрасте кому-нибудь удавалось исцелиться от чахотки?
— Но ведь...
— Молчи, Анна! Однажды ночью мать дежурила у моей постели и захотела пить. Здесь стоял полный стакан воды — но она принесла себе другой. Так что я знаю, что это заразная болезнь — знаю с той ночи.
Девушка на миг — на один блаженный миг величия человеческой души! — превратилась в извечную Женщину. Она схватила стакан больного и осушила его. Мужчина посмотрел на нее с обожанием на грани безумия — как на деву с алтарей — а затем забрал у нее стакан.
— Это не мой — я из него не пил — его приносят для доктора. Но послушай, Анна. Допустим — в лучшем случае — мне пообещают еще несколько лет. И ты думаешь, я связал бы твою молодую сильную жизнь со своей? Украл бы у тебя эти несколько лет? Дай руку. Здесь, на пальце, должно быть кольцо! Вокруг него я в шутку обвил колосок, венчаясь с тобой, — помнишь?
Двумя пальцами он обхватил безымянный палец девушки — а потом взялся за него всей горячей ладонью.
— Я хорошо знаю тебя, Анна, знаю, что ты живешь в согласии с совестью и щепетильна до крайности. Это шуточное венчание может разрушить твое счастье. Сейчас я поцелую то место, где было наше кольцо, Анна, — и ты больше не будешь моей невестой.
Девушка безжизненно глядела на него широко раскрытыми глазами. Рука ее дрогнула, она попыталась ее отнять.
— Не надо, — теперь уже он гладил ее с участием и почти отеческой любовью, — оставь, так и должно быть. Вот увидишь, так будет лучше. Да, вот так, славно — как я теперь спокоен!
Дыхание его в самом деле выровнялось, стало тихим и легким.
— Давно я не был так спокоен. Если бы ты знала, Анна, что мне пришлось пережить за эти недели. Смутные сомнения терзали меня. Я никогда не чувствовал столь явно приближение смерти. Не такое уж великое дело, правда? Ты выйдешь за порог и в эту же минуту умрешь для меня. И вправду умрешь раньше, чем я для тебя — ведь я останусь с тобой — хорошим воспоминанием — верно?
Девушка безмолвно кивнула, и губы ее дрогнули. Но печальный и нежный взгляд молодого человека заставил ее сдержаться.
— Смерть не так плоха, — нужно только быть к ней готовым. Но иногда меня все равно охватывало отчаяние, упрямая жажда жизни. Я думал — невозможно сгинуть, когда так хочется жить — как угодно, даже обращаясь с жизнью аккуратно, как с треснувшим бокалом. Случались и моменты перевозбуждения, когда я думал сорвать компрессы, разбить банки с лекарствами и пожить еще немного — хотя бы еще один самозабвенный, насыщенный последний день, кутить в хмелю, веселье, музыке. А по вечерам, когда я впадал в исступление, говорят, меня пытались удержать силой. Я все время хотел поехать к тебе.