Так называемая личная жизнь
Шрифт:
До окопчика было шагов тридцать, и, наверное, надо было попытаться добежать до него. Но Лопатин бросился плашмя на землю, больно ударившись грудью о свою неловко подвернувшуюся под ребра полевую сумку.
Немцы били по высотке. Снаряды рвались то ближе, то дальше. Лопатину несколько раз казалось, что этот снаряд последний, и он загадывал, что если этот снаряд последний, то его уже не убьют и вообще все в его жизни будет хорошо. В разные дни войны он по-разному думал и о своей жизни, и о своей смерти. Но сейчас, думая и о жизни и о смерти, думал о той женщине
Но снаряды продолжали рваться, и когда наконец наступила тишина и он, еще не решаясь встать, оглушенно приподнялся с земли на локтях, то увидел, как сверху, из окопчика, к нему бежит человек.
– А мы думали, вас убило, - радостно улыбаясь, сказал подбежавший капитан.
– Пойдемте, командующий приглашает на НП.
Лопатин оглянулся: полевая сумка лежала на снегу с оторванным ремнем. Он поднял ее и пошел вслед за капитаном.
– Здравствуйте, Василий Николаевич, милости прошу, - сказал Ефимов, когда Лопатин, потеснив людей, набившихся в узком окопе, подошел к нему. Узнал вас издали перед началом артналета. Реакция у вас хорошая. Первый близко разорвался!
Он снял папаху и, ударив ею о колено, стряхнул комочки земли.
– Неприятно было - в землю носом почти у цели, - сказал Лопатин.
– На войне вообще мало приятного.
– Ефимов надел папаху на свою бритую голову и повернулся к стоявшему рядом с ним полковнику: - Знакомьтесь, наш хозяин, командир дивизии полковник Шелыганов. А это товарищ Лопатин из "Красной звезды", о котором доложил нам с вами ваш начальник штаба. Мой одесский соратник! Позвоните, Андрей Иванович, артиллеристам, проверьте, как подготовлен огонь. Надо начинать.
Полковник пошел по окопу, а Ефимов сказал Лопатину:
– Рад увидеть живым и здравым!
– И я рад!
– сказал Лопатин. И неожиданно для себя добавил: - А я у вас дома был.
– Где дома?
– спросил Ефимов так, словно у него не было и не могло быть никакого другого дола, кроме войны.
– На бывшей вашей квартире в Ташкенте. Я через Ташкент ехал.
– Ну и как там, не набезобразничали товарищи артисты? Картинки мои висят?
– Висят.
– Что докладывают?
– повернулся Ефимов к подошедшему командиру дивизии.
– Докладывают, что готовы. "Катюши" подъехали и стали на позицию.
– Тогда с богом. Командуйте.
– Ефимов с биноклем в руках облокотился на бруствер окопа.
Лопатин тоже выглянул. Впереди видна была змеившаяся по лощине полоса льда, похожая на реку.
А за этой полосой льда виднелись дома.
– Это и есть Горькая балка?
– спросил Лопатин стоявшего рядом с ним адъютанта.
– Да, - сказал тот.
– И протока - Горькая балка, и поселок - Горькая балка. Должны взять его сегодня.
Впереди было видно движение подходивших к заледенелой протоке цепочек пехоты и слышалась пулеметная стрельба. Артиллерия пока молчала.
"Какое же сегодня? Восьмое?
– подумал Лопатин.
– Если считать с утра девятнадцатого, с той бомбежки по дороге в Москву, на объезде у Погорелого городища, - двадцать дней
Он не успел додумать. Сзади ударили "катюши". Их чиркавшие прямо над головой желтые стрелы с ревом падали там, впереди, все плотней загораживая черным забором взрывов еще минуту назад хорошо видный поселок Горькая балка...
Мы не увидимся с тобой...
1
Дочь приехала к Лопатину в госпиталь, в Тимирязевку, когда все опасное было уже позади. Да и вообще все самое опасное было там, в армейском госпитале, под Шепетовкой, где он лежал первые две недели после ранения. А когда его перевезли сюда, в Москву, он уже был вполне жилец на этом свете.
Сюда, в одну из офицерских палат Тимирязевки, дочь привез Гурский. Обычно он вырывался из редакции накоротке через два дня на третий, чаще при всем желании не выходило, и Лопатин удивился его появлению сегодня, второй день подряд.
– Что вы там, забастовку, что ли, редактору объявили?
– спросил Лопатин, увидев Гурского в халате, нацепленном на одно плечо, поверх синей редакционной спецовки, в свою очередь надетой поверх его любимого рыженького пижонского костюмчика.
– Как себя ч-чувствуешь?
– продолжая стоять в дверях, спросил Гурский.
– П-почему сегодня лежишь, а не ходишь?
– Потому что вчера им опять не поправилась моя плевра. И лечащий дружески посоветовал полежать впритык до комиссии, а то не выпишут.
– Так что появление п-прибывшей издалека особы женского пола не подорвет твое и-пошатнувшееся?
"Неужели она так-таки явилась в Москву и он приволок ее сюда?" подумал Лопатин о своей бывшей жене и сказал, что его здоровье теперь может выдержать все, что угодно.
– Тем более что я п-привез совсем не то, что ты п-подумал, - усмехнулся Гурский и, приотворив дверь и оборотясь назад в коридор, сказал: - Он в п-полном п-порядке, заходи.
В палату вошла дочь - длинная, широкоплечая, неузнаваемая, похожая на себя прежнюю только своим прежним детским лицом - больше ровно ничем. Шагнула в дверь, на секунду остановилась, перемахнула палату своими голенастыми ногами и, затормозив на полном ходу, обхватила отца руками сзади, под подушкой. И, почувствовав се осторожность, Лопатин вспомнил что она уже второй год ходит на дежурства ночной санитаркой в госпиталь, там у себя, в Омске, поэтому и обняла через подушку, и боится прижаться, только тычется губами в щеки.
– Не бойся, как бы сама не запищала!
– сказал он, крепко прихватывая ее за плечи и с удовольствием чувствуя, что он уже почти здоров и руки у него все такие же сильные, какими она помнит их с детства.
– Не запищу, - счастливо сказала она, оторвалась и посмотрела на него своими зелеными круглыми материнскими глазами на детском лице. И все-таки, нет, не на таком уже детском, каким оно было два года назад, когда она провожала его под Харьков. Лицо стало шире и заострилось в скулах, и губы стали шире - уже не детские, а женские губы. "Большая, совсем, совсем большая девочка!" - подумал Лопатин.