Так затихает Везувий. Повесть о Кондратии Рылееве
Шрифт:
В кабинете Прокофьева письменного стола не было, но стояла конторка прямо перед образами в золоченых ризах, густо завешивающих угол. Рылееву подумалось, что это очень предусмотрительно, — обсчитывая своих поставщиков и грабя туземцев-охотников, тут же и каяться перед Николаем-чудотворцем, не отрываясь надолго от дел коммерческих.
Прокофьев усадил его в жесткое кресло, стоявшее за овальным столиком у окна, сам уселся напротив, спиной к свету. Свечи в комнате еще не зажигали, лишь багровое от заходящего солнца небо да тусклый свет лампады перед образами освещали таинственным
Прокофьев поигрывал брелоками на золотой цепочке, тянувшейся через весь жилет, покряхтывал, как видно отяжелев от бесконечного обеда, и, вздыхая, сказал:
— О делах будем говорить завтра. Голова тяжелая. А тут еще Николашка за границу просится, вместо именинного подарка. Чего он там не видел? Мамзелей? Мамзелей и у нас хватает, хошь на Кузнецком в модных лавках, хошь в Мещанской слободе…
Более всего Рылеев не любил разговоры на темы фривольные и сразу перебил разоткровенничавшегося купца:
— А может, его любознательность томит?
— Любознательность? А зачем в нашем деле любознательность? Одно рассеяние. — Он задумался и вдруг хохотнул себе в бороду. — Я знал в Костроме одного купца-старообрядца. Священными книгами торговал, так он к тем, что гражданскими литерами набраны, пальцем боялся прикоснуться. Шарахался как черт от ладана. Однако нажил большие тыщи на этом товаре. Безо всякой любознательности.
Рылеев не сдержался:
— Стало, хотите, чтобы ваш сын коснел в невежестве?
— Может, и хотел бы, да не выйдет. Модные мысли по воздуху, как зараза, ходят.
Возразить Рылеев не успел. В комнату без стука вошел слуга и внес канделябр с зажженными свечами.
При свете багровое лицо Прокофьева в раме седеющей бороды показалось усталым, опечаленным. Рылеев круто повернул разговор.
— Но я бы хотел, чтобы вы подумали о том, что делают с нами в верхах. Проект Завалишина о колонии Росс снова положили под сукно. А ведь он уже побывал в Адмиралтействе, и они передали его нам. Мы, мало сказать, одобрили, поддержали его изо всех сил. И снова в яму. Проектами значения государственного как в лапту играют.
Не поднимая головы, Прокофьев сказал:
— Надо нажать на Мордвинова, на графа Хвостова…
— Да толку что? Наши акционеры — чиновники в первую очередь. И хочется, и колется. Деньги — дело наживное, а должность, чин потерять — обратно не воротишь. Не так часто случается. Вспомните-ка Сперанского…
— Заколдованный круг.
Заметив грустное сочувствие на лице Прокофьева, Рылеев с жаром продолжал.
— Так надо же разорвать этот круг! Подумайте, Иван Васильевич! Даже если мы и решимся воевать по каждому отдельному случаю из-за бессмысленных задержек, из-за нелепых препятствий — годы уйдут! И захиреет наша Российско-американская, как уже начала хиреть после двенадцатого года.
— А что делать?
Рылеев заметил, что с каждым его словом Прокофьев все более мрачнел, и продолжал с тем же пылом:
— Вот вы и должны думать, что делать. Купечество — такая сила! Войдя в правительство как достойный, равноправный член, можете сделать отчизну нашу не только воинской славой богатой, но и изобилием благ, благоденствием жителей,
Кажется, он перехватил, заврался… Это же не молодые офицеры, жаждущие добра и справедливости. Но Прокофьев заметно повеселел, польщенно улыбался и приговаривал:
— Это вы верно сказали. Если купец не глупец — не пуст и ларец. Это только немец ведет торговлю по газетам, а мы по приметам. Что война, что мир — купцу все пир. И убытки наши не от войны, не от начальства, а от того, что одни не по карману проживаются, а другие не по силе забираются.
Ошеломленный потоком прибауток, свидетельствующих о давно выношенных, хорошо обдуманных мыслях, Рылеев растерянно спросил:
— Это куда же забираются?
— Прут со свиным рылом в калашный ряд. О привилегиях мечтают.
— А вам не нужны привилегии?
— Другие-с! Такие, как у уральского короля купца-Демидова, — дворянское звание и крепостные души. В таком сословии можно и в правительство войти.
— И все останется по-прежнему?
— От добра добра не ищут.
Штейнгель оказался прав.
14. ДВУХЧАСОВОЙ РАЗГОВОР
Наклонясь над низеньким столиком, Пестель старательно вытряхивал пепел из трубки и вдруг резко и стремительно повернулся, спросил:
— Стало, вы считаете, что любую конституцию можно назвать только проектом, пока ее не одобрит Великий собор?
Не слова, а это внезапное движение, похожее на бросок хищника на добычу, ошеломило Рылеева. Более задержало его внимание, чем сам вопрос. Ответ на него был давно продуман и не требовал разъяснений.
— Разумеется, — только и сказал он.
Не слушая ответа, который следовало ожидать, но было необходимо услышать как подтверждение неизменной позиции Рылеева, Пестель повернулся к окну, устремив невидящий взгляд на грубую чугунную решетку, охранявшую неподвижную серую воду Мойки. У всякого другого движение это могло бы показаться пренебрежительным, но Пестель держался с такой царственной непринужденностью, что Рылееву не пришла в голову мысль о неучтивости. Не торопясь продолжить как бы иссякший разговор, он смотрел на крутой светловолосый затылок Пестеля, на широкие, по-военному развернутые плечи и думал о том, что редко встречаются люди, до такой степени цельные, что даже сама фигура, складка на одежде излучают одно — волю.
И снова стремительным броском очутившись лицом к лицу с хозяином, Пестель спросил:
— Вы давно знаете Трубецкого?
— Больше года. С тех пор, как вступил в общество. Но видел его не часто.
— Много ли времени отдает он обществу?
Рылеев пожал плечами, невольно стараясь этим жестом рассеять напряженную беседу, более похожую на допрос.
— Мне трудно судить. Я причислен к управе Пущина, а дума собирается не так часто.
Теперь Пестель сел на диванчик около стола, по-прежнему прямо, слегка наклонясь вперед, как садятся на лошадь. «Можно ли его представить развалившимся в кресле или спящим?» — подумалось Рылееву. И, словно угадав его мысли, Пестель вдруг расслабился, облокотился на стол, уронил голову на руку, прошептал: