Таких щадить нельзя (Худ. С. Марфин)
Шрифт:
Уже на исходе дня из калитки небольшого домика вышел человек, одетый в серый поношенный пыльник и старую фетровую шляпу с отвисшими полями. Человек этот быстро пересек улицу и замешался среди людей, толпившихся на трамвайной остановке. Через час с лишним, сделав по пути три пересадки, он слез на конечной остановке трамвая на противоположной окраине города и побрел, сутулясь, с видом сильно уставшего человека, по узеньким пыльным улицам.
По существу, город уже кончился, слившись с пригородным кишлаком. Вдоль улицы тянулись дувалы — высокие глинобитные стены — с узенькими и низенькими калитками. Подойдя к одной
— А-а! Товарищ Топорков! Приехал? Здравствуй, дорогой! — раздался приветливый голос, и над полуразрушенные дувалом, разделявшим два смежных дворика, поднялась загорелая, усатая физиономия в лихо сдвинутой на ухо тюбетейке.
— Здравствуй, Пулат-ака, — поздоровался вошедший. — Как жизнь идет? Какие новости?
— Жизнь хорошо идет, новостей нет, а письмо есть. Подожди, пожалуйста, сейчас принесу.
Физиономия исчезла, чтобы через минуту появиться на прежнем месте. Мускулистая, загорелая рука протянула Топоркову письмо. На конверте четко, хотя и криво, был выведен адрес и подчеркнуто двумя линиями «Топоркову Савелию Игнатьевичу». Обратный адрес — колхоз «Счастливое».
— Это из колхоза, — бросив подчеркнуто равнодушный взгляд на письмо, сообщил своему собеседнику Топорков.
— А какие у тебя новости? Ты долго ездил? — засветилась любопытством физиономия Пулата. — Расскажи, пожалуйста.
— Новостей у меня много, Пулат-ака, — добродушно усмехнулся Топорков, — но вот беда, спать хочу. Посплю немного, отдохну, тогда поговорим.
Заметив неудовольствие своего усатого собеседника, Топорков, отпирая замок двери кибитки, добавил:
— Со скотом в этом году здорово получится, Пулат-ака. Мяса много будет. Всю зиму из баранины плов кушать будем.
— Я плов и так каждый день кушаю, — недовольно проворчал Пулат, когда, войдя с кибитку, Топорков закрыл за собою дверь. — Какой занятой человек! Всегда спать хочет, говорить не может.
Еще ранней весной Пулат, владевший двумя кибитками, сдал одну из них зоотехнику Топоркову, рассудив, что ему с его небольшой семьей хватит и одной двухкомнатной кибитки, а двести рублей в месяц — деньги немалые. Квартирантом Топорков оказался удобным, тихим и аккуратным. Деньги платил в срок, иногда даже за месяц, за два вперед, если Пулат просил его об этом. Работал Топорков животноводом в одном из пригородных колхозов и обычно целыми неделями не бывал дома. Да и приходил он только для того, чтобы отоспаться. Пулат знал, что колхозные животноводы очень занятые люди, и с уважением относился к жильцу. Ему даже становилось совестно брать деньги за кибитку, в которой человек ночует всего три-четыре раза в месяц. Полюбопытствовал он однажды, почему же Топорков не живет в колхозе. Но жилец ответил, что хочет уйти с работы на селе и подыскивает себе местечко в городе.
— Я уж немолод, — объяснил Топорков Пулату. — Ездить по пастбищам тяжеловато. Надо искать тихое местечко да обзаводиться семьей.
Такое объяснение вполне удовлетворило Пулата, и между квартирантом и хозяином установились спокойные, дружеские отношения.
Войдя в
Сев на кровать, зоотехник первым долгом вскрыл письмо. Оно было без подписи и сообщало о том, что в колхозе «Счастливое» все обстоит благополучно. «Так что ты ни о чем не беспокойся и работай себе спокойно». Несмотря на мирный тон письма, оно заставило Топоркова нахмуриться. Особенно внимательно прочел он конец письма, в котором говорилось: «Любимец покойного дяди, на которого многие сердились, а потом простили ему все, устроил нам большой скандал и уехал. Думаем, что в город подался. Жаль, что ты его никогда не видел в лицо, а то встретил бы там по-родственному. Впрочем, имя его тебе известно. Если узнаешь, где он, отнесись к нему, как положено».
Несколько минут Топорков сидел сосредоточенно думая. Затем, еще раз внимательно прочитав письмо, сжег его вместе с конвертом, растер золу ногой на земляном полу и потянулся за газетой.
Откинувшись на подушку, он развернул сильно помятую газету и первым долгом уткнулся в четвертую полосу. В глаза сразу же кинулся заголовок довольно большой корреспонденции «Главарь банды пристрелил своих подручных». Лицо Топоркова почернело. Он так и впился в газетные строки. Только хриплое дыхание говорило о том, какая ярость закипела в его груди. Через минуту скомканная газета полетела в угол комнаты.
— Сволочи, — прохрипел Топорков. — Какой трюк выкинули, подлецы! Вот сволочи!
Закинув руку за голову, он долго лежал на спине, что-то обдумывая. Колючий взгляд его холодных глаз шарил по потолку. В комнате постепенно темнело, но прошел не один час, пока с постели донеслось ровное дыхание, иногда перемежающееся скрипом зубов. Топорков заснул.
Часа через два после полуночи в окно кибитки два раза резко постучали, затем, после короткой паузы, стукнули еще один раз. Топорков проснулся, вскочил с кровати и задернул занавески на окнах. Затем подошел к двери и негромко спросил.
— Кто там?
— Это я, ваш племянник, дядя.
Топорков впустил посетителя, тщательно запер дверь и только после того щелкнул выключателем. Щурясь от яркого света, перед ним стоял Жорка Мухаммедов. От его независимо-пренебрежительного вида не осталось и следа. Заискивающе смотрел он на все еще мрачного, с помятой после сна физиономией Топоркова.
— Садись, — бросил Топорков, проверяя, плотно ли задрапированы окна. — Приходил?
— Два раза. Вас не было.
— Занят был. — Топорков уселся на койку. — Принес?
Вместо ответа Мухаммедов вытащил из кармана брюк бумажный сверток и положил на кровать. Топорков не торопясь развернул бумагу. В свертке оказалось несколько золотых часов, брошей, сережек и браслетов. Выделяясь среди этой щелочи своим весом и объемом, поблескивал массивный золотой портсигар.
— Это все? — окинув взглядом драгоценности, спросил Топорков.
— Нет. Это только от Косого, — подобострастно улыбнулся Жорка, вытягивая из другого кармана второй сверток.
— Молодец Косой, — благосклонно отметил Топорков, развертывая новый сверток. — А это кто?