Такой способ понимать
Шрифт:
Эту новеллу Джиральди Чинтио переделал в пьесу — в трагедию «Эпития» — говорят, очень слабую, как почти все его литературные труды.
В 1573 он умер и скоро был позабыт.
В 1578 в Англии тоже слабый, говорят, писатель и тоже не знаменитый — Дж. Уэтстон — воспользовался сюжетом нашей новеллы для двухчастной, десятиактной трагикомедии в прозе
Примерно в 1604 Шекспир переписал пьесу Уэтстона, — и получилась «Мера за меру», странная, «мучительная» (эпитет Кольриджа) «комедия разочарований» (определение Даудена) — о том, что только смерть избавляет нас от страха смерти, отравляющего жизнь. Во всяком случае, лучшие и самые важные речи там про это, все прочее — драматургия: персонажи хлопочут о справедливости, чтобы зритель не заснул.
А вот вставное лицо — некий Бернардин, которого девять, что ли, лет держат в тюрьме за какое-то ужасное, но неизвестное нам преступление, — один этот господин Бернардин, как мы видели, нисколечко не боится смерти, словно бы и не верит в нее, — и остается, между прочим, в живых.
Тоже между прочим: это чуть ли не единственная шекспировская вещь, в которой упоминается Россия, — причем как!
Наскучив препирательством шутов — пьяного констебля с двумя задержанными, судья — он же врио герцога Вены, он же, как нам известно, — главный злодей, — вдруг, словно во сне, прерывает прозу белиберды следующими, невероятными тут, стихами:
Все это тянется, как ночь в России, Когда…Эту пьесу Александр Пушкин в 1833 году, оторвавшись на четыре дня от работы над «Медным всадником», переделал в поэму «Анджело». Поначалу собирался просто перевести, но передумал — переделал: выбросил шутов, и русскую ночь, и несколько проржавелых драматических пружин — и один гениальный монолог, едва ли не самую мрачную Шекспирову страницу.
А может быть, все это проделал Латурнер — французский переводчик Шекспира: по крайней мере, Набоков утверждает, что без Латурнера Пушкин в Шекспире шагу не мог ступить.
(Точно так же надо еще проверить, кто именно — Шекспир или Уэтстон — выдумал господина Бернардина и кривляющихся шутов, обыгрывающих его равнодушие к смерти.)
Как бы то ни было, текст у Пушкина получился важный. Цензор Никитенко по приказанию министра Уварова его исказил, критик Белинский объявил безжизненным, — никто не вступился, — и Пушкин с грустью говорил одному приятелю:
— Наши критики не обратили внимания на эту пиесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучше я не написал.
Лучше не лучше, а каким-то неизъяснимым способом он поместил в чужой сюжет самые горькие из своих тайных мыслей — как распаляет невинность — и о ревности, а также чего за гробом ожидаем, — и что страсть вообще-то простительна…
Такая вот история. Темная! Кто в ней только не замешан! Генералы громят города, гении грабят графоманов… Ясно одно: Набоков не первый додумался до знаменитой зловещей шутки. Похоже, что и не додумался — присвоил.
Но я-то для чего — сам не возьму в толк — для чего развел турусы на колесах, на цитаты изодрал бедного Джиральди? Всего-то и хотелось: намекнуть, что в 1937 в Париже Набоков оттого написал ПНК — и так озаглавил, — что в Риме в 1527 другой литератор пережил нечто ужасное.
Но это же очевидно!