Талант (Жизнь Бережкова)
Шрифт:
— Что же, товарищи, — наконец заговорил он, — будем подводить итоги. Мы разобрали серьезнейший, весьма поучительный случай. — Взгляд Орджоникидзе остановился на мне. — Товарищ Бережков сконструировал, изобрел, довел машину. Спрашивается: кто является хозяином, отцом этой машины? Вы, товарищ Бережков, ее отец. А вместо вас воевать за ваше детище приходится мне. Не правильнее ли взять и назвать мотор вашим именем? То есть именовать его не «Д-31», а «Алексей Бережков-31». Тогда всем будет понятно, кто является хозяином машины. Тогда
Затем Орджоникидзе предложил принять решение: официально обратиться к правительству с просьбой о переименовании мотора.
— Может быть, кто-нибудь желает возразить?
Нет, возражающих не было.
— Главным конструктором завода, — продолжал Серго, — должен быть тот, кто является автором мотора… Товарищ Новицкий! Обязуетесь ли вы создать вашему новому главному конструктору необходимые условия для работы?
Теперь Новицкий заговорил по-иному:
— Разумеется. Все условия будут созданы.
— Смотрите… Верю вам в последний раз.
Вместо эпилога
Истекло два десятилетия. Самолеты Ладошникова, моторы Бережкова хорошо поработали в годы великой войны. В мирные дни страна узнала и имя Ганьшина: величайший скептик среди математиков дал в развитие трудов Жуковского теорию и расчет реактивного двигателя.
Как-то отнесутся они, столь маститые, прославленные работяги, ставшие уже старшим поколением авиации, к этой книге об их молодости?
Взяв с собой рукопись романа, я поехал к Бережкову. В прихожей меня встретила Валя, то есть, разумеется, Валентина Дмитриевна. Лицо ее, подсушенное временем, было, как всегда, приветливо. Однако она насторожилась, когда я протянул ей две объемистые папки, на каждой из которых было выведено: «Талант. (Жизнь Бережкова)».
— Что ж это? Еще один портрет?
— Разве такие работы уже были? Про Алексея Николаевича? — не без некоторого беспокойства спросил я.
— Бывали… — неопределенно ответила хозяйка дома.
Вместе со мной Валентина Дмитриевна прошла в просторную комнату с большим роялем. У рояля, перебирая клавиши, сидела худенькая девица, возможно, уже студентка. Валентина Дмитриевна представила ее:
— Наша старшая…
Тем временем в комнату вошел Бережков. Ого, он располнел, мой герой! Прихрамывающая походка стала грузноватой.
Я указал на папки, которые положил на круглый полированный стол.
— Алексей Николаевич, читайте… Требуется ваша виза.
Бережков почему-то помедлил, покосился на жену и дочь, потом все же развязал тесемки на одной из папок, раскрыл наудачу рукопись. Небольшие зеленоватые глазки побежали по случайно открывшемуся тексту. В какое-то мгновение проступила, заиграла прежняя плутовская улыбка. Рассмеявшись, Бережков начал читать вслух. Я выслушал знакомый диалог:
«— А на аэродром мне с вами нельзя, Алексей Николаевич?
— Нельзя.
— Секрет?
— Да…
В этом месте Бережков оборвал чтение. Что-то он скажет? Он, однако, молчал. Вновь покосившись на близких, он аккуратно сложил потревоженные листы рукописи, завязал папку.
— Не буду читать!
— Алексей Николаевич, почему же?
— Зарекся… Обещал Ладошникову, да и вот этим строгим девочкам, Бережков посмотрел на жену и дочь, — никогда не давать заключений по поводу моих портретов… Есть, знаете ли, один роковой закон.
— Роковой? Какой же?
В глазах Бережкова мелькнули юмористические искорки. Подняв, как и в давние времена, указательный палец, он прошептал:
— Тссс… Ни звука… Секрет…
Виза все же требовалась. Пришлось обратиться к Ладошникову. Так, волей судьбы, рукопись романа, а вместе с ней и автор пропутешествовали в Ленинград.
Квартира Ладошникова, пережившая войну, ленинградскую блокаду, показалась мне отнюдь не столь величавой, как я сам расписал ее в романе со слов Бережкова.
Хозяйка вышла ко мне в прихожую приодетой, тщательно причесанной. Впрочем, по описаниям Бережкова, я помнил ее темноволосой, теперь строгая прическа была сплошь белой, серебристой.
Голова Ладошникова — выражаясь точнее, голова академика Ладошникова тоже стала седой. Лишь лохматые брови устояли, не поддались времени, остались сивыми.
Худощавый, немного сутулящийся, Михаил Михайлович что-то буркнул о переменах, происшедших в моей внешности, и усадил на диван, куда я положил и папки с рукописью. Естественно, я рассказал про недавнюю встречу с Бережковым, про его загадочную фразу относительно «рокового закона».
Ладошников усмехнулся.
— Секрета в этом нет…
И поведал следующую историю.
Как-то после войны один известный московский художник выразил желание написать портрет Бережкова. Тот, польщенный, согласился. Поначалу это было тайной от жены и друзей. Лишь впоследствии близкие установили, что перед сеансами Бережков каждый раз прибегал к услугам парикмахера, выезжал в мастерскую художника тщательно выбритый, в парадном, подбитом ватой генеральском мундире, при всех звездах, орденах и медалях. Дознавшись, Валентина Дмитриевна попробовала вмешаться, но Бережков объявил:
— Художник на правильном пути. Я сам руковожу его работой.
За несколько дней до открытия выставки, где среди прочих полотен должен был экспонироваться и портрет Бережкова, он повез своих близких полюбоваться законченным произведением. Случайно в Москве находился Ладошников. Бережков пригласил и его.
Наш герой был изображен во весь рост. Золотые пуговицы, погоны были выписаны с завидным мастерством. На зрителя смотрели красивые голубые глаза.
— Ну как? Что скажете? — допытывался, волнуясь, Бережков, будто он сам был автором картины.