Талиесин
Шрифт:
— А как зовется поселение?
— Маридун, — отвечал Давид. — Гарнизона давно нет, но стены остались. Жителей, конечно, меньше, чем в прежние времена, но город стоит у дороги, туда съезжаются торговать, а народ добрый и дружелюбный. У меня там родичи.
— Знаю это место. — Талиесин повернулся к Харите. — Я не повезу тебя туда, куда тебе не захочется, но, если ты не против, едем в Маридун и будем жить там, пока Аваллах не сменит гнев на милость.
Харита ответила:
— Я уже сказала, что еду с тобой. Отныне там, где ты, — и мой дом.
— Тогда в путь. — Талиесин повернулся к Давиду. — Обвенчаешь
— Конечно. Сейчас я совершу над вами обряд, а потом буду всемерно уговаривать Аваллаха.
— Спасибо, брат. — Талиесин широко улыбнулся. — Сейчас мы изгнанники, радость моя, но, когда вернемся, будет пир на весь мир. Обещаю!
— Мне и без того хорошо.
И так священник Давид обвенчал их в полуразрушенной церкви Спасителя-Бога по христианскому обряду. И в тот же день они покинули Инис Гутрин, взяв с собой только вороного коня, кречета и наспех составленное письмо от Давида к своему родственнику — правителю Маридуна.
— Где вы проведете ночь? — спросил Давид, когда они выходили из церкви.
— В прекрасном дворце без потолка и стен, — отвечал Талиесин, — на ложе бескрайнем, как наша любовь.
— Езжайте с миром, друзья мои, — сказал священник, осеняя их крестным знамением. — Знайте, что я не успокоюсь, пока не восстановлю мир между вами и Аваллахом; я отправлюсь к нему, как только вы отъедете подальше. Я также сообщу государю Эльфину и его родичам, чтобы они не тревожились.
Харита нагнулась и поцеловала священника в щеку.
— Спасибо, добрый друг. Надеюсь скоро тебя увидеть.
Талиесин залез в седло и, нагнувшись, поднял Хариту.
— Прощай, брат, — крикнул он, разворачивая коня к дороге. Коллен выбежал и протянул Харите тщательно перевязанный сверток.
— Подарок, — объяснил он. — Вы забыли еду, но в пути можете проголодаться.
Харита рассмеялась.
— Спасибо, Коллен. Теперь голодная смерть нам не грозит.
— До встречи, — крикнули им монахи, — и да хранит вас Господь.
Они перевалили холм, проехали вдоль ручья и свернули на дорогу, которая вела через лесистую низину вдоль реки Бру к Хабренскому заливу. Они скакали, преисполненные радости и любви. Закат застал их в укромной лощине возле реки, которую стеной обступили древние дубы, оградив ее могучими стволами от всего остального мира.
Талиесин расседлал вороного, стреножил и пошел собирать хворост. Харита расстелила на земле плащи, набрала воды в бурдюк и села смотреть, как ее муж разводит костер. Когда огонь разгорелся, Талиесин взял арфу и запел, голос его заполнил лощину и взмыл к небесам.
Он пел, и в небе проступали тихие сумерки, расползаясь над землей, словно влажное пятно. Харите казалось, что музыка рождается не на земле, а льется из хрустального источника, чище которого мир не ведал. Когда Талиесин пел, песня казалось живой, словно запертый в клетке редкий зверь высвободился и вернулся на свое законное место в царстве, что лежит вне мира людей, — более высокое, более утонченное, более прекрасное. В этой песне чудилась легкая печаль, еле слышное влечение, отзвук боли, такой нежной, что она лишь усиливает радость, не искажая ее, — как будто высвобождение песни из земной темницы приносит не только радость, но и печаль. Это не портило музыку, только придавало ей
Засияли первые звезды, песнь стихла на вечернем ветерке, но барда сменил соловей. Талиесин успокоил все еще дрожащие струны и отставил арфу со словами:
— Это тебе, Владычица озера.
— Я не хотела бы иного дара, — зачарованно отвечала Харита, — чем слушать тебя бесконечно.
— Тогда я буду петь тебе всегда, — сказал он и, наклонившись, поцеловал ее в губы. — Твое лобзанье всегда будем моим вдохновением. — Он заключил ее в объятия и притянул к себе.
Приложив палец к его губам, Харита сказала:
— Погоди, любимый, сейчас вернусь.
Она встала и подошла к реке, журчащей сразу за кольцом дубов. Талиесин подбросил хвороста в костер и, растянувшись на плаще, стал смотреть, как всходит луна и в глубоких складках ночного неба вспыхивают яркие звезды. Через некоторое время он услышал, как Харита напевает без слов, и поднял голову.
Она шла к нему. Сумерки преобразили ее простое платье в дивный наряд, а волосы, рассыпанные по плечам, сияли в серебряном лунном свете. Она медленно прошла по мягкой траве и встала перед ним.
— Мне нечего подарить тебе, кроме самой себя, — сказала она.
Талиесин взял ее за руку и улыбнулся.
— Харита, душа моя, в тебе моя радость обрела свою полноту. Больше мне ничего не надо. — И он обнял ее, и они легли на расстеленные плащи возле огня под сияющим звездами небом в чистом свете только что взошедшей луны.
И они соединились, и стали мужем и женой, и познали блаженство обоюдных ласк. Он дал ей тепло и нежность, она ему — силу и страсть; от их сочетания возгорелось святое и могучее пламя.
Когда соловьи на деревьях пропели полночному миру свою неземную песнь, супруги завернулись в плащи и заснули, не разжимая объятий.
Глава 14
Харита и Талиесин доскакали вдоль реки до того места, где устье расширялось, образуя Хабренский залив. Здесь, в рыбачьей деревушке, они сторговались, что за вечернюю песню и рассказ Талиесина с Харитой накормят, устроят на ночлег, а утром перевезут через залив в Каердидд.
В Каердидде Талиесин вновь пел за стол и кров и так каждую ночь. Порою вдобавок к миске с похлебкой и месту у очага он получал горсть монет, а то и золотой или серебряный слиток. Днем они ехали на северо-запад по римской дороге из Иски в Маридун, всякий раз получая ночлег — часто самый лучший — в обмен на свои песни.
Так они проехали пустынными холмами и зелеными лощинами Диведа, легко, весело, нежась в летнем тепле и лучах собственной любви. Талиесин шагал рядом с лошадью, опираясь на посох и пел, а холмы вторили его голосу. Он слагал гимны земле, небу и Богу Творцу. Он учил Хариту словам и мелодиям, и они вместе распевали в лад под огромным синим балдахином небес.
Наконец приехали в Маридун. Был ярмарочный день, мощеные улицы заполнили люди: одни тащили на продажу кур, вели овец, коров, лошадей, свиней, быков, которые громким кудахтаньем, блеянием, ржанием и мычаньем выражали свое недовольство; другие привезли зерно, вино, кожу, ткани, серебряные, золотые, медные изделия, а то и железные чушки, которым предстояло стать орудиями труда или войны.