Талисман Белой Волчицы
Шрифт:
— Хтой-то там?
— Открой, бабушка! — крикнул Алексей. — Я — землеустроитель. С Селивановки возвращаюсь, да заплутал немного. Скажи, далеко еще до Тесинска?
— Далеко, — опять прошамкала бабка, но уже ближе к воротам, — верст десять, кажись, а то и все пятнадцать!
Давно не ездила, забыла уже!
— Ничего себе! — ужаснулся за воротами Алексей и спросил:
— Бабушка, не знаешь, кто тут на постой пускает?
Я бы хорошо заплатил.
Бабка помолчала. Потом опасливо поинтересовалась:
— Чай,
— Да какой я варнак! — нешуточно расстроился Алексей. — Погляди сама, разве я похож на варнака? Да и один я…
Бабка опять замолчала. Шаркающие шаги приблизились к воротам. Загрохотал засов, и одна из створок приоткрылась ровно на столько, чтобы пропустить костлявую руку С керосиновым фонарем. Несколько мгновений его тщательно разглядывали, затем рука с фонарем исчезла, а засов, судя по грохоту, снова лег на свое место.
«Ну, карга старая!» — выругался про себя Алексей, а вслух выкрикнул:
— Что, похож я на разбойника?
— Сколько дашь за постой? — вместо ответа справилась бабка.
— Пя… — начал было Алексей, но быстро исправился. — Рубль заплачу, а если накормишь, еще пару гривенников накину.
Лязгнула щеколда, и приоткрылась уже калитка, врезанная в ворота.
Алексей перешагнул доску, прикрывающую подворотню, и очутился перед бабкой — сгорбленной, укрытой с головы до ног суконной шалью в крупную коричневую клетку. Бабка подняла высоко фонарь, освещая его лицо. Видно, осталась довольна осмотром, потому что повернулась к нему спиной и заковыляла в сторону крыльца. И только теперь Алексей рассмотрел, что, помимо фонаря в одной руке, в другой бабка сжимает бердану. Старуха оказалась не промах! Такая от страха не сомлеет, живо жаканом в глаз запендюрит, вспомнилось вдруг одно из любимых словечек Тартищева.
Он закрыл за собой калитку, переложил револьвер из внутреннего кармана в наружный, тот, что не пострадал в схватке с Анфисой, и направился вслед за бабкой. Возле крыльца она остановилась, вновь подняла фонарь и прошамкала беззубым ртом:
— Ноги оботри, а то наследишь сапогами-то!
— Бабушка, — окликнул ее Алексей и протянул деньги.
Бабка поставила фонарь на ступеньки. И в тот момент, когда она потянулась за деньгами, Алексей перехватил ее руку с берданой, мягко разжал сухие пальцы.
— Ты чтой-то? — вскрикнула испуганно бабка, прижав руки к груди.
— Тихо, старая! — вынырнул из-за ее спины Егор и зажал ей рот широкой ладонью. Шаль свалилась у бабки с головы. И она предстала перед ними в истинном своем обличье. Сгорбленная, худая, с седыми лохмами, выбившимися из-под линялого платка, в меховой кацавейке до колен и в ветхой юбке. — Тихо, бабка! — опять прошептал Егор. — Ничего плохого тебе не сделаем, если только голосить не начнешь! Не начнешь? — спросил он угрожающе.
Бабка замотала головой из стороны в сторону. Егор убрал ладонь и, кивнув на окно, спросил:
— Захарка
— Нет, его, анчихриста, — перекрестилась бабка, — Христом богом…
— А Таиска? — перебил ее урядник.
— И Таиски нетути, — с готовностью молвила бабка и зачастила словами, не забывая при этом мелко креститься:
— Уехала Таиска, еще днесь в Тесинск умотала. К сватье моей…
— К сватье? — переспросил Егор и вдруг, подхватив бабку под локти, буквально внес ее на высокое крыльцо. — А ну-ка, старая, веди в дом! Только тихо! Смотри мне!
Они достали оружие и застыли по обе стороны двери, прислушиваясь. В доме по-прежнему было тихо: ни шороха, ни звука. Егор кивком велел старухе открыть дверь. Она потянула ее на себя, и Егор, оттолкнув ее плечом, первым влетел в избу. Алексей — следом.
Под образами теплилась лампада — единственный источник света в единственной комнате, разделенной на две половины большой русской печью. Занавеска на лежанке была одернута, видимо, бабкой, которая спустилась с печи, когда услышала стук в ворота. С загнетки на них щурился крупный рыжий кот с порванным ухом и разбойничьей мордой.
Больше в доме никого не было. Бабка переступила порог, села за стол и, подперев щеку сухоньким кулаком, пригорюнилась.
Егор сходил за фонарем, обошел с ним избу, заглянул под печь и под огромную, занимающую добрую половину горницы кровать, заправленную пестрым китайским покрывалом. На ней громоздилась гора обшитых ручным кружевом подушек, на которых, похоже, давно уже никто не спал.
Егор поставил фонарь на лавку у окна, сел сам и угрюмо посмотрел на бабку.
— Так, говоришь, к сватье Таиска уехала?
— К сватье, к сватье, Егор Лукич, — затрясла бабка головой.
— Ишь, признала, старая! — усмехнулся Егор и вдруг потянулся и откинул рушник, прикрывающий что-то на столе.
Оказалось, два каравая.
— Что ж, она и хлебы сватье повезла? — не унимался урядник, пытая старуху. — Она сегодня их с утра не меньше десятка напекла, а тут, смотри, — кивнул он на рушник, — всего ничего осталось! — и прошептал еле слышно Алексею:
— Я вчерась вечером женку свою к Таиске за хлебной закваской посылал, она-то мне и доложила, сколько Таиска теста замесила. — Он и вовсе строго посмотрел на бабку. — Так что с хлебами? Чего не отвечаешь, старая? Дочку покрываешь?
Бабка глянула испуганно, но на этот раз промолчала, лишь мелко закрестилась на образа да быстро-быстро зашептала молитву синюшными от старости губами.
— Ох, бабка, бабка, — произнес Егор с укоризной, — грешно ведь врать на старости лет! Одной ногой на том свете стоишь, а все бесов привечаешь!
— Окстись, ирод! — неожиданно злобно взглянула на него старуха. — Ворвались в дом, точно жиганы какие! — Она выхватила из-за пазухи рубль и бросила его Алексею. — Подавись, изверг рода человечьего!