Талисман (сборник)
Шрифт:
А может, именно на этих саночках и увезли Елисеича?
Улица была пуста, и мальчики, потоптавшись, пошли прочь горевать под Митькин стол. Просидели они там до вечера, грея друг друга спинами и почти не разговаривая, потом Митька предложил:
— Книги зря на улице бросили — подобрать бы надо…
И снова обоим припомнилось: «Если пропадут — больно будет».
— У бабки санки надо стянуть, — заметил более практичный Витька. — Без санок нам хана.
Утром спасательная экспедиция была снаряжена. Ящик, уже основательно занесенный снегом, нашли не сразу, а найдя, обнаружили, что кто-то вынул оттуда верхний ряд книг — по-видимому,
Три соседние улицы этот возок преодолел за полдня. У каждого из ребят неоднократно возникала мысль бросить эту затею, но тогда груда книг загородила бы дорожку между двумя бесконечными сугробами, ведущую от дома к булочной. Пожалуй, только это соображение и заставило ребят дойти до самого дома Елисеича.
Они втащили сани в подъезд и, не сговариваясь, бросили их возле лестницы. И услыхали сверху знакомый голос:
— Спасибо, мальчики! У меня вчера сил не хватило пройти эти последние три улицы.
Никто из ребят не удивился. Такое бывало, хотя и не часто: говорили, что человек умер, а он, вот те на, еще жив. Еще.
Елисеич спустился к ним — был он в своем роскошном ворсистом пальто и высоких валенках.
Общими усилиями поклажу перенесли наверх, книги сложили штабелем (они и так занимали половину стены), папки — отдельно, на письменном столе. Елисеич подошел к столу, шаркая негнущимися ногами (это опять был кусочек прошлого, запомнившийся с четкостью кинохроники), оперся руками на картонные переплеты с заржавленными замочками скоросшивателей, и, обращаясь сразу к обоим ребятам, произнес:
— Запомните, мальчики: записям этим цены нет. Книги, в крайнем случае, можно и… Словом, если совсем замерзать будете. Но постарайтесь сохранить вот эти восемь папок. Постарайтесь, чтобы они не погибли. Постарайтесь, мальчики…
На этом четкость воспоминаний опять утрачивалась, а дальше снова следовали сказочные речитативы чудесного незнакомца. По всей вероятности, он объяснял ребятам, сообразно их детскому восприятию, что же такое бесценное содержится в его записях. Выходило, что там указывается рецепт, как сделать, чтобы всего было вдоволь — и хлеба, и мяса. Но это, конечно, были только сказки, ведь если бы Елисеич знал свой секрет, разве он не воспользовался бы своей чудодейственной силой? Кто-то из мальчиков спросил его об этом, и Елисеич ответил что-то вроде того, что нельзя приготовить все это прямо из ничего, а надо иметь какие-то несъедобные вещества, близкие по составу к продуктам питания. И еще Елисеич говорил, что для его превращений необходима энергия, которой нет. Ну, вот это было понятно: электричество выключено, значит, и чудес, как кино, быть не может.
А потом наступил день, неизвестно какого месяца, но совершенно точно — первое число; день, запомнившийся обоим мальчикам: Митьке — как самый счастливый день за всю эту зиму, Витьке — как самый страшный.
Первым в этот день проснулся Митька, потому что в дверь стучали. Мать бесшумно приблизилась к двери, долго прислушивалась, а потом вдруг начала судорожно отодвигать задвижки; еще не отперев, заплакала — громко, по-бабьи, как не плакала ни разу за всю эту зиму.
Это был отец, пришедший по невскому льду
После обеда (мать все время приговаривала: «Как до войны, ну прямо как до войны!») отец надолго ушел. Митька постучал в пол условным стуком, но товарищ его не отзывался, — видимо, еще не вернулся домой. Сытость сморила мальчика, и он заснул, а когда проснулся, отца все еще не было. Мама сказала, что он пошел хлопотать об их эвакуации.
Такой поворот событий был чрезвычайным, и Митька снова постучал в пол. И снова не получил ответа.
Не стряслось ли что с этим Безладным? Митька накинул пальто и выбрался на улицу.
Витька и Елисеич сидели молча в темной нетопленой комнате, и было похоже, что ждали они именно его.
— Сядь, Митя, — медленно проговорил Елисеич. — Тут стряслась такая беда, что надо крепко подумать, как этой беде помочь. Подумать втроем.
Митька растерянно сел. Существовали только две беды, которые в эту зиму расценивались как страшные. Одна — смерть, но Безладный сидел тут, а его бабка совсем недавно меняла картофель на махорку. Значит, оставалось второе — карточки…
— Украли… — всхлипнул Витька каким-то девчоночьим голосом.
Потерять карточки в начале месяца — это означало обе страшные беды сразу. Это понимали все трое. Непонятно было, на что надеется Елисеич, предлагая им подумать?…
Но он все-таки на что-то надеялся:
— Я хорошо знаю вас, мальчики, — продолжал он своим четким, как у киноактера, голосом, — хотя мы знакомы сравнительно недавно. Вы готовы поделиться друг с другом последним куском хлеба. Но прожить вдвоем на один паек — невозможно. Это я испробовал на себе…
Он вдруг спохватился, словно сказал лишнее, но тогда никто из ребят не обратил внимания на его слова.
— Если бы эту зиму пережил хотя бы один из вас… — проговорил Елисеич уже шепотом.
И Митька похолодел, словно ледяной холод комнаты ворвался внутрь него и проморозил горло до каменной твердости — ни вздохнуть, ни слово выговорить. «Хотя бы один…» Ему вдруг показалось, что огромные черные глаза Елисеича холодно ощупывают, взвешивают, сравнивают: кто же лучше? Если уж оставаться одному-то которому?
— Кто — один? — пискнул он и устыдился собственного голоса.
— В том-то и дело, что это был бы и ты, Митя, и ты, Виктор. Оба в одном мальчике. Я никогда не решился бы на такой опыт, если бы он не был единственным выходом. И если бы я не был единственным человеком, который это может. Вот только хватит ли смелости у вас.
— А как же! — встрепенулся Митька, не понявший решительно ничего.
Витя молчал — ему-то было уж никак не до сказок. Он вообще сидел здесь потому только, что не хотел — не мог! — прийти к бабке и сказать ей, что с ним стряслось.