Талисман
Шрифт:
Сейчас заору!
— А ну ша! Замкни хайло! — молниеносным движением освободив рот, выдыхает мальчишка. И подносит мне к носу свободный кулак.
Подбородок мальчишки мокрый от сока. Свесилась, накапливаясь, мутная капля. Сорвалась, ползет по грязному животу — ниже, ниже, к шароварам, спущенным до самой критической черты. Еще бы! Три огромные груши завернуты под резинку! Бабкина гордость — в тусклой коричневой кожице, с нежнейшей мякотью. В начале лета завязи сосчитаны до одной и с тех пор находятся под неусыпным бабкиным надзором. День-два,
Вор-рю-га!
Мои руки сжимаются в кулаки, а взгляд, оторвавшись от груш, тяжело поднимается, прямо-таки карабкается по веснушкам живота, груди, шеи. На лице мальчишки, кроме все тех же веснушек, откровенная угроза.
— Устроишь шухер, глянь, шо тебе будет! — Щелкнув ногтем о передний зуб, вор чикает себя по горлу.
И тут я изумляюсь окончательно: в ушах у него сережки с зелеными стекляшками. Девчонка!
Я сражена наповал.
Девчонка (если она девчонка) разом успокаивается на мой счет. С минуту откровенно оценивает взглядом и презрительно цыкает через зуб тягучей от грушевой сладости слюной.
— Шо ж ты у чужом саду ховаешься? — хозяйским тоном спрашивает девчонка и смачно, со всхлипом (уф-ф-ль) втягивает в себя полгруши. — Где твоя хата?
Я мотнула головой через плечо.
— А скорая, уф-ль, до бабкиных яблок!
— Нужны мне яблоки. Я к Таньке…
— Нема ее. В баню ухиляли с Вовкой, уф-ль, и тетей Мусей.
— С каким еще Вовкой?
— С братаном моим, двоюродным.
Она смакует кисловатую грушевую сердцевину. Я глотаю горькую слюну зависти.
— А ты шо за птиця? Как по батюшке?
— Лина…
— А я вот! — девчонка тычет мне кулаком в нос.
Я отшатываюсь. На руке у нее синеет наколка. «Маня» — прочитываю я и с уважением смотрю на девчонку: я наслышана от ребят про реки крови и черной туши, в которые обходятся подобные операции.
Рассматриваю Маню, и мое уважение растет. Она некрасивая, очень. Каждый рыжий ее волос самостоятельно ввинчивается в воздух, а по бледному, худому лицу стадами гуляют конопушки гнедой масти. Они забрались на веки, и на губы, и на узкий, хрящеватый Манин нос. И только на крыльях носа нет почему-то ни одной. Оттого они странно белые, ее подвижные и, кажется мне, по-звериному чутьистые ноздри.
Я рассматриваю Маню, и мне хочется подумать обычное: «Вот бедная!» Но нет, так про нее не скажешь. Небольшие, близко сидящие глаза — кажется, что их потеснили к носу конопушки, — смотрят уверенно и дерзко, а в лице веселая злость.
… Хлопнула на террасе дверь. Маня присела, воровато оглянулась.
— Полундра! Я до дому!
Махнув мне, она побежала к угловому двору. Бежала зигзагами, ныряя под ветки.
Я тоже полезла восвояси. Таньки нет, а с бабкой лучше не встречаться: вдруг по глазам догадается и побежит считать груши?
… Появилась Танька под вечер, когда я перестала ее ждать. И хотя на крыше у меня сохло двести девять новых кизяков, я обиженно дулась.
— А к нам кого подселили-и! С Николаева (так и сказала — «с Николаева»). На кухне будут жить, бабка им кровать с террасы поставила, у них ничегошеньки нет — третий раз эвакуируются. Марь Ефимна говорит: «Уж как не хотела далеко от хаты забираться, нет, заставил!» Они до нас две недели ехали, а после еще на вокзале валялись. Мы с Вовкой побежали карточки прикреплять, так бабка меня чуть не съела: ей на базар приспичило. Мы с Вовкой яблок натрясли, помогли оттащить корзину. Мы и в школу сбегали! Будет в нашем классе учиться! Мы с Вовкой…
— В баню ходили…
— Откуда знаешь?
— От верблюда! Чего это ты с Вовкой да с Вовкой? А Маня?
Ага, замолчала! Глаза тоже остановились.
— Влюбилась в своего Вовочку, уж признайся! Быстро ты друзей забываешь…
— Я забываю?! — чересчур возмутилась Танька. И добавила виновато: — Он хороший, увидишь. Я вас познакомлю.
Вечером состоялось знакомство.
Я водрузилась на забор с Люськой (мне не разрешают уводить ее со двора) и сгорала от любопытства.
— Тань, а он красивый?
— Угу.
Судя по направлению, Вовка держал курс в самый дальний угол сада и явно спешил. Но Танька ловко перехватила его, вынырнув из ветвей. Даже в сумерках было видно, как бедняга покраснел. Проклиная Таньку, я срочно занялась Люськиным носом (здесь всегда найдешь себе дело).
Разговора у нас не получилось. Кивнули друг другу, и все. Но Вовку я разглядела. Стрижен под машинку. Уши торчат, как у маленького. И все время подмигивает. Пусть это нервное у него, как говорит Танька, все равно неприятно.
А главное, он же на полголовы ниже Таньки!
Нет, я решительно не могла ее понять. Пусть Четверть француженки дружит с ним, сколько хочет. Я выбираю Маню!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Следующий мой день начинается рано.
Солнце еще на дальних подступах к нашим дворам, когда я выхожу за калитку. С недосыпу знобит. На волглых булыжниках мостовой пунктиром чернеют две ха-арошие (после ночной кормежки!) кучи навоза. Мне трудно пройти мимо такого богатства, я обнаружила его первая, даже раньше птиц. Но нельзя возвращаться: конец месяца, и сегодня непременно что-нибудь станут давать в распределителе.
Я сворачиваю на Фрунзе и иду вдоль углового двора, мимо Танькиных занавешенных окон. Что ей снится? Бежит, поди, куда-нибудь со своим Вовкой… Злая обида поднимается во мне, и я тороплюсь от Танькиного дома. Обгоняю редких прохожих, которые держатся одной стороны, пригреваемой солнцем.
Я иду, как всегда, по обочине. Ступаю зябнущими подошвами в пыль, сначала на пятку, а потом несильно прихлопываю пыль ступней, и тогда между пальцев всплескивают прохладные (днем раскаленные) фонтанчики.