Талтос
Шрифт:
– Мы знаем, – сказал Майкл. – И не забывай, она и мой ребенок тоже.
Мона взглянула на него, раздираемая противоречиями, беспомощная, словно в голове у нее роились тысячи вопросов и мыслей, которые ей хотелось спросить, высказать, объяснить. Но она только качнула головой и, повернувшись к ним спиной, спокойно пошла прочь. В последний момент Мона все же оглянулась. Лицо ее выражало всю гамму обуревавших душу чувств. Маленькая девочка с женским телом, скрытым под безвкусным, нелепо отделанным платьем. «И мой грех сотворил это, мой грех выпустил на волю это создание, так же
– Я тоже чувствую этот запах, – сказала Мона, – живого самца. – Нельзя ли смыть его окончательно? Оттереть с мылом? Быть может, тогда она успокоится. Перестанет думать об этом, говорить об этом. Быть может, она наконец придет в себя? Ночью она может войти к вам в комнату и склониться над вами, чтобы лучше рассмотреть и что-то понять. Но она не причинит вам зла. Ведь некоторым образом она зависит от вас.
– Каким же? – спросил Майкл.
– Все очень просто. Если она не будет поступать так, как мы просим, вы никогда не расскажете ей об этом самце.
– Да, это позволит управлять ею, – сказала Роуан.
– Есть и другие способы. Ведь она так страдает.
– Ты утомилась, милая, – сказал Майкл, – тебе нужно отдохнуть.
– Да, пожалуй, так мы и сделаем. Уснем в объятиях друг друга. Только потом, когда вы проснетесь и увидите ее, обнюхивающую вашу одежду, не пугайтесь. Это может выглядеть ужасно.
– Да, – сказала Роуан. – Мы будем вполне готовы к этому.
– Но кто же он? – спросила Мона.
Роуан обернулась, словно желая убедиться, что расслышала вопрос правильно.
Долли-Джин, опустив голову, внезапно захрапела.
– Кто этот самец? – настаивала Мона.
Глаза ее вдруг полузакрылись от изнеможения, и в оставшихся щелочках мелькнул странный свет.
– Если я скажу тебе, – сказала Роуан, – ты должна будешь держать это в тайне от Морриган. Давай будем сильными в этом отношении. Доверься нам.
– Мама! – позвала Морриган.
Вальс начался. Струнный оркестр заиграл одну из тех прелестных, нежных мелодий Рихарда Штрауса, которые можно слушать бесконечно, всю жизнь. Майкл хотел посмотреть, как они танцуют, но время для этого было неподходящим.
– Охране известно, что она не должна выходить из дома? – спросил Майкл.
– На самом деле нет, мы не говорили им, – сказала Мона. – Знаете, было бы гораздо лучше, если бы вы приказали им уйти. Они… угнетают ее. Мне было бы гораздо легче справляться с ней, если бы их не было. Она не сбежит от своей матери.
– Хорошо, – кивнула Роуан, – мы их отпустим. Майкл был не столь уверен в целесообразности такого решения, но согласился:
– В этом мы… Ладно, пусть будет по-вашему.
Голос Морриган раздался снова. Музыка нарастала. Мона медленно повернулась и оставила их.
Поздней ночью он все еще слышал, как они смеялись. Часто играла музыка. Или то был сон о башне Стюарта Гордона? Затем послышался стук клавиатуры компьютера, а потом опять смех и негромкий топот бегущих по лестнице ног. И звуки голосов – молодых, высоких и очень приятных, распевающих все ту же песню.
Зачем спать? Но вскоре он сдался, слишком утомленный,
– Отец наш, сущий на Небесах! Да святится Имя Твое; да приидет Царствие Твое…
Он широко раскрыл глаза. «Да приидет Царствие Твое». Нет. Ощущение внезапного страдания было безбрежным, но вместе с тем каким-то смутным Он слишком устал. «Да приидет Царствие Твое». Он не мог сейчас думать об этом. Он повернулся и спрятал голову в теплое пространство между нежной шеей и плечом Роуан.
– Люблю тебя, – прошептала она из глубины сна и пробормотала молитву, возможно более утешительную, чем его обращение к Богу.
Глава 34
Чистый, монотонно падающий снег, бесконечные деловые встречи, телефонные разговоры, листы факсов, наполненные статистическими данными, выводами, – вся эта кипучая деятельность, которую он сам себе сотворил, погоня за золотом и мечтами.
В полдень Эш опустил голову на стол. Прошло целых пять дней после отъезда Майкла и Роуан, а они так и не позвонили ему и не прислали даже короткого сообщения. Неужели его подарки каким-то образом огорчили их, недоуменно размышлял он. Или с его стороны это был неверный поступок? Или они решили прекратить всякую связь с ним, так же как он сам пытался стереть из памяти образы Тессы, головы Гордона на полу или Юрия, заикающегося и сжимающего руки, пытался забыть холодные зимы в долине и ядовитые насмешки Эйкена Драмма?
Чего мы ищем? Что нам, собственно, нужно? Как мы можем узнать, что именно осчастливит нас? Ведь так просто: поднять телефонную трубку, позвать Роуан или Майкла, спросить, все ли у них в порядке, оправились ли они после путешествия.
А что, если их голоса прозвучат отрывисто, холодно и равнодушно, и он останется с телефонной трубкой в руке, а связь прекратится после небрежно брошенных слов прощания? Нет, это было бы хуже, чем ничего.
Точнее, если уж быть до конца откровенным, это было бы не то, чего он хотел.
Просто прийти туда. Просто встретиться с ними. Не поднимая головы, он нажал на кнопку. Подготовить самолет. Улететь из этого города, от пронзительного холода в утраченную страну любви. Только посмотреть на них, на их дом в мягком сиянии света, заглянуть в окна, столь любовно ими описанные, и улететь обратно – без звука, без мольбы, без надежды встретиться с ними взглядами. Просто увидеть них.
В этом будет его утешение.
Когда-то все жилища были крошечными и закрытыми наглухо, укрепленными. В них не было окон, и невозможно было увидеть, кто обитает внутри. Но теперь все по-другому. Каждый может наблюдать за жизнью, доведенной до совершенства, если пожелает, если станет смотреть на нее как на картину в музее. Обычного стекла достаточно, чтобы не впустить в дом, и можно провести границу, ограждающую запретную территорию личной жизни каждого. Но боги милосердны и позволяют бросить быстрый взгляд внутрь, дабы увидеть тех, по кому скучаешь.