Там, где бродит смерть
Шрифт:
Мазуров раздал черные метки. На следующий день он пригласил к себе в комнату отобранных им штурмовиков.
— Сроки у нас сжатые, — сказал он, после того как изложил план операции, — дальше будем заниматься по индивидуальной программе и не здесь.
Остальным он приказал не в коем случае не прерывать занятий с новобранцами, сообщив, что к ним в помощь Рандулич пришлет несколько ветеранов. «Только обиды на меня не держите. Лучше зажмите пальцы крестом. Но несколько суток так их не удержишь». Ничего Мазуров им не сказал. На этом они расстались.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Аэродром
Мазуров почти с самого начала полета убедился, что пилот — ас. Он интуитивно чувствовал воздушные ямы и заблаговременно обходил их, так что «Ньюпор» почти не трясло, и единственной неприятностью был сильный холодный ветер.
Пилот вел аэроплан спокойно и уверенно. Эта уверенность успокаивала Мазурова, заставляя его понять, что с ними ничего не случится, а если они повстречают немецкую эскадру, которая еще не успела расстрелять все патроны, пилот сможет от нее ускользнуть и затеряться в облаках.
Фамилия пилота была Шешель. Ее хорошо знали в среде любителей автогонок. Но даже если бы Мазуров оставался к ним равнодушен, он не смог бы забыть обезображенное жутким шрамом на левой щеке лицо победителя пробега на Императорский приз тринадцатого года. Фотография Шешеля появилась тогда почти во всех популярных журналах Санкт-Петербурга и Москвы, а в некоторых синематографах показывали фильм об этих гонках и то, как светлейший князь вручает победителю кубок и лавровый венок. Шрам придавал Шешелю романтический ореол. Женщины полагали, что он попал в страшную автокатастрофу и чудом остался жив, но реальность оказывалась более прозаичной. Шрам был последствием драки в портовом кабаке Марселя, где Шешель, уже изрядно подвыпивший, повздорил с английскими матросами. Из-за этой драки он чуть не вылетел из летной школы. Но инструкторам было жалко с ним расставаться, и они замяли скандал, воспользовавшись услугой русского консула.
Теперь на счету Шешеля значилось семнадцать сбитых немецких и австро-венгерских аэропланов. Раскрась он свой «Ньюпор» наподобие того, как это сделал Ричговен, один его вид вселял бы в противника ужас. Фотографии вновь могли бы появиться на страницах журналов, но Шешель уже не хотел этого.
На голову Мазуров надел кожаный шлем, на глаза — очки, а на лицо шерстяную маску, но все равно они были слабой защитой от ветра. Кожа на лице заледенела. Мазуров так продрог, что едва мог выговорить несколько слов.
Капитану казалось, что они обязательно должны задеть кроны деревьев так низко шел аэроплан, но он даже не успел испугаться, потому что через несколько секунд аэроплан коснулся колесами летного поля. Оно не было идеально ровным. Аэроплан затрясся, запрыгал на ухабах, а Мазуров, хоть и приготовился к посадке, крепко уцепившись руками в щиток перед собой, все равно едва не ударился о него головой и чуть не прикусил язык. Почти сразу же аэроплан завалился на заднее колесо. Мазурова качнуло назад. Рюкзак с парашютом на спине cамортизировал удар о жесткую спинку кресла. Аэроплан стал замедлять скорость, одновременно отклоняясь
Из зарослей, которые окружали летное поле, возник солдат. Он приветливо помахал Шешелю рукой, тот ответил взаимностью. Заросли разошлись в стороны, как ворота, открывая вход в небольшую пещеру. Стенами ей служили стволы деревьев, а крышей — их густая крона и маскировочная сетка. В пещере оказалось достаточно места для аэроплана. Она действительно закрывалась деревянными воротами, утыканными зелеными ветками, которые создавали видимость зарослей. Шешель направил «Ньюпор» к пещере, медленно вкатился в нее и развернулся, стараясь не задеть крыльями ветви, а потом заглушил мотор.
— Все. Приехали, — сказал он, оборачиваясь к Мазурову.
— Спасибо, капитан, — ответил тот.
— А, не стоит, — отмахнулся Шешель, выбираясь из пилотской кабины.
Он прыгнул на землю, потом стал приседать, разминая затекшие ноги. В это время солдат закрыл ворота. В пещере сразу стало темно. Свет тонул в листве. К аэроплану подошли два авиамеханика. Мазуров едва не вскипел, когда один из них подал ему руку и хотел помочь вылезти из кабины.
— Я сам, — сказал Мазуров, не скрывая недовольной гримасы.
— Это все из-за генерала Духнова, — сказал Шешель, наблюдая за происходящим. — Когда он собирался к нам, то поспорил на ящик шампанского, что сумеет обнаружить с воздуха наш аэродром. У меня в баках почти закончилось топливо, а над летным полем я пролетел трижды. Когда мы сели, у генерала так затекли ноги, что, спрыгнув с аэроплана, он упал и с полминуты не мог подняться. Теперь солдаты не хотят, чтобы такой конфуз случился еще с кем-то.
— Я признателен за такую обо мне заботу, — сказал Мазуров, — и понимаю, что в этой маске похож скорее на налетчика, но все-таки могу позаботиться о себе сам.
Мазуров снял шлем и маску. Волосы взлохматились. Их немного причесал ветер. Стало холодно, тело пробил озноб, поэтому Мазурову захотелось выйти на летное поле и погреться — там светило солнце.
В лесу располагалось несколько пулеметных вышек. Они охраняли подступы к аэродрому. Немцы не раз пробовали его обнаружить, но у них так ничего и не вышло. Когда наступит осень и листва опадет с деревьев, его уже не спрятать. Правда, к тому времени аэродром будет уже не нужен. Линия фронта уходила на запад.
Деревянный сруб наполовину врыли в землю. С боков его присыпали землей. На ней уже проросла густая трава, а кое-где появился чахлый кустарник. Вот она, келья полковника Семирадского. Если человек перестанет вмешиваться в жизнь природы, то уже на следующий год на крыше сруба прорастут кусты, а потом время съест бревна, из которых он сложен, и тогда крыша провалится, а годы постепенно залечат все раны, которые человек нанес лесу.
Окна в стенах прорубить забыли. Внутри сруб освещался крохотным огоньком, ютившимся на кончике фитиля, вделанного в гильзу из-под артиллерийского снаряда. Его усилий не хватало, чтобы разогнать темноту, более того — огонь вел себя тихо, так чтобы темнота не разозлилась и не набросилась на него.