Там, где нас нет
Шрифт:
– Я с удовольствием! – подхватил Тимофеев. – Ну, кому помочь?
Солдаты примолкли. Никому не хотелось вот так, сразу, просить помощи. Это значило: признать себя слабаком да еще на глазах командира… Но и неудобно было оставить безответно добрые слова Тимофеева.
– Вот Сергею помочь надо бы, – послышался чей-то голос.
Тимофеев посмотрел на Воронина оценивающе. Кустистые брови Сергея сдвинулись к переносью. Ему стало даже не по себе. И не потому, что друзья отрекомендовали его как отстающего, а потому, что он, Сергей, во время знакомства (дернуло же его за язык!) ляпнул о Тимофееве
Правдивый по натуре человек, Сергей не мог не сказать Тимофееву о том, что думал про него вначале.
– Э, пустяки! – ответил тот, вынимая из кармана сигареты. – Закурним?
– Спасибо, не курю… Они сдружились быстро, и сержант Дубов был доволен: дружба с Тимофеевым могла пойти Воронину только на пользу. Это заметно стало скоро. Сергей в классе стал внимательней и спокойней.
Над Тимофеевым солдаты иногда подтрунивали, удивляясь его странностям, особенно тому, что он стороной обходил библиотеку.
Ротный писарь, острый на язык, спросил однажды:
– Почему ты книжек не читаешь?
– А ты сам-то читаешь? – пошел в контратаку Тимофеев. – Ну-ка, что прочел за последнее время?
Писарь смутился и уже, наверное, был не рад, что зацепил Тимофеева, но отступать было поздно, стал перечислять, загибая пальцы.
– Четыре тома Бальзака, два – Джека Лондона, «Разгром»…
– Минуточку, чей «Разгром»? Фадеева или Золя?
– Фадеева А-еще-я-прочел «Товарищи по оружию», «Максим Перепелица» и…
– И все? – перебил Тимофеев, наигранно удивленный. Заговорщицки подмигнув солдатам, добавил: – Все эти книги я проглотил, когда ты еще слушал бабушкины сказки. Вот именно!
Писарь ухмыльнулся. Не таков он был, чтобы остаться в долгу.
– Верю, – согласился притворно, – верю, что все эти книги ты проглотил, а теперь самая любимая твоя книга – книга увольнений в город.
Солдаты рассмеялись, и солнце тоже как будто улыбнулось, выглянув в эту минуту из-за тучи. Один только Сергей, чувствуя, что Тимофееву нечем, как говорится, крыть, недовольно взглянул на писаря и процедил сквозь зубы: «Остряк-самоучка!»
Шли дни… Всякий раз, когда заканчивались занятия, Воронин и Тимофеев, если позволяло время, оставались в классе и повторяли то, чему их учил сержант Дубов. В схемах Сергей уже разбирался, не клеилось лишь одно – трудно давался прием на слух.
Вот они сидят за столом. Тимофеев чертит ногтем по листку, испещренному колонками цифр. Другая его рука кокетливо, с откинутым мизинцем, пляшет на зеленой головке телеграфного ключа. Сергей, затаив дыхание, вслушивается в тонкий писк зуммера и не спеша расшифровывает его, чиркая в тетради карандашом, заостренным с обоих концов.
– Подожди, стой, – останавливает он Тимофеева. – А это какую же ты цифру дал? Шестерку?
Писк смолк.
– Ну да, шестерку. – Эге, а мне показалось… одно тире и четыре точки – это же…
– А ты не считай тире и точки, – перебил Тимофеев. – Ты слушай только, один тут секрет: каждая цифра
– Гм-м… А что поет, например, четверка?
– Четверка? Четверка – вот что: «Ну и старшина… ну и старшина…» Как бы с удивлением, понял?
Сергей недоверчиво посмотрел на Тимофеева, нахмурился:
– Все равно не пойму я этих песен!
– Поймешь. Фугуем дальше.
– Э, да что из того? Какой толк?!
Сергей бросил на стол карандаш, поднялся и комкая в руке пилотку, вышел из класса. В коридоре остановился, задумчивый. На глаза попалось объявление, написанное крупными буквами на обратной стороне какого-то плаката: «Сегодня в 20:00 состоится комсомольское собрание. На повестке дня…».
Что там «на повестке» – Сергей не дочитал. Не до того было. До вечера он ходил хмурый. От встреч с Тимофеевым уклонялся, как если бы тот был в чем-то виноват перед ним. Сержант, заметив это, недоумевал: поссорились, что ли?
После ужина Сергей, по-прежнему мрачный, отправился в Ленинскую комнату. Здесь было уже шумно. Солдаты расставляли стулья, усаживались.
Тимофеев устроился на самом видном месте, в переднем ряду, и, когда увидел в дверях Сергея, приветственно махнул ему. Сергей вроде бы и не заметил его, сел в уголке, подальше от трибуны.
Он вяло прослушал докладчика. Слова тех, кто выступал с трибуны, тоже пролетали мимо его ушей. До него неясно доходили даже его собственные мысли. Мысли не мысли – сумбур какой-то в голове, обрывки фраз: «…каждая цифра поет… тире и четыре точки… Ох, уж эти проклятые тире да точки!».
Собрание, между тем, как это иногда бывает, застопорилось, желающих выступить не находилось. Председатель с улыбкой оглядывал примолкших комсомольцев:
– Смелей, товарищи, смелей… Нам есть о чем поговорить!
В переднем ряду взметнулась чья-то рука.
– Слово имеет рядовой Тимофеев!
Тимофеев сунул большие пальцы под ремень, привычно, даже с какой-то щеголеватостью оправил гимнастерку и направился к трибуне. Было видно, как заметались его глаза: вначале широко раскрылись, будто он увидел нечто необычное, затем по-восточному сузились, а когда заговорил, уставились в одну точку – в стриженый затылок понурого Сергея.
– Все вы знаете, товарищи комсомольцы… знаете, что Воронин едет на тройках по радиотехнике, – говорил Тимофеев, навалясь грудью на трибуну. – А почему так? Почему, а? Да потому, что он сам не хочет быть отличником… Вот именно! Вбил себе в голову, что из него не выйдет радиста – и точка. Паникер он.
Услышать о себе такое, разумеется, неприятно. А еще хуже почувствовать на себе десятки укоризненных взглядов. Он, Сергей Воронин, паникер… Что же это? Выходит…
Сергей поднял голову, злой. Покосился на Тимофеева. Покосился – только и всего, потому что зло тут же стало в нем оседать, угасать, точно пламя, засыпаемое песком. Отчего бы это? Наверное, от того, что Тимофеев говорил правду, а Сергей всегда уважал тех, кто не боялся сказать правду в глаза, даже лучшему другу. Он тоже сказал бы так, если бы знал радиотехнику, как Тимофеев, а Тимофеев, вроде него, плелся бы в хвосте. «И все-таки… все-таки обидно. Паникер!»