Там, где престол сатаны. Том 1
Шрифт:
– До полудня завтрашнего дня ваш братец у меня – ваш папаша у вас. В противном случае, Александр… э-э… Иоаннович, вы как любящий сын будете сильно расстроены. Желаю здравствовать.
На улице, под ясным небом, уже потемневшим и осыпанным звездами, о. Александр остановился. Уже и дом его виден был с освещенными окнами, но он вдруг развернулся и быстро пошел в другую сторону.
7
Вечером Исай Борухович Шмулевич, в граде Сотникове более известный как Исайка, закрыл аптеку и вышел на улицу глянуть на небо: не собрался ли Всевышний зажигать на нем первые звезды и не приблизились ли радостные часы встречи субботы. Пронизанное днем ослепительным сиянием, огромное небо теперь наливалось густой синевой, меркло, и всякий раз чудо медленного преображения света во тьму, и следующее за ним новое чудо – рождение света из мрака – свидетельствовало о безграничной мощи Творца, словом уст которого созданы небеса и всё, что видит на них человек: солнце, луну, звезды, семицветную радугу, двумя своими концами опирающуюся на землю, а вершиной уходящую в небо, облака белые, ласкающие взор, и облака темные, грозные, мечущие добела раскаленные молнии, тяжко грохочущие громами, извергающие свирепые дожди и вызывающие, с одной стороны, благодарение Б-гу, даровавшему рабу Своему крепкое убежище от разгулявшейся стихии, а с другой – тесно сжимающую душу жалость к страннику, оказавшемуся в этот миг лицом к лицу с беспощадной природой. «Благословен
Папу убили в России, Арончика в палестинской пустыне застрелил араб, Давидик перебрался в Америку, где в городе Чикаго взял из хорошей еврейской семьи девушку, к несчастью, оказавшуюся битком набитой социалистической дурью. К ужасу Исайи Боруховича, они собрались в Россию, чтобы не остаться в стороне от создания государства всеобщей справедливости. Шмулевич терпеть не мог писать письма и, кроме того, слабо верил, что его вразумляющее послание когда-нибудь попадет в Америку. Где Пенза (куда он не поленился поехать на главный почтамт), а где то Чикаго! Хотя пользу общественных услуг (к каковым, несомненно, относится почтовое сообщение) не отрицал и даже восхвалял такой просвещенный человек как раби Бен-Зома, при виде толпы рабочего народа на склонах Храмовой горы воскликнувший: «Благословен Ты, Боже таинств, создавший столько людей, готовых к моим услугам!», всякое дело, по утверждению раби Гамалиеля, сына раби Иегуды-патриарха, должно совершаться ради имени Бога. Поистине, он был бесконечно прав! С учетом этого разве заслуживал доверия пензенский почтамт, кумачовый лозунг на фасаде которого призывал упразднить бога как первого пособника всех угнетателей? Выхода, однако, не было. Собрав волю в кулак, Исай Борухович переступил порог оскверненного учреждения и по окончании скучной и долгой процедуры заполнения десятка квитанций и уплаты денег (и немалых, с горечью пришлось отметить ему) передал запечатанный конверт молоденькой женщине в ужасном черном сатиновом халате. Сжав и без того тонкие губы, она трижды ударила по конверту молотком с печатью, в то время как Шмулевич, прощаясь, благословлял письмо в далекое и почти безнадежное путешествие: «Да будут угодны Тебе слова моих уст и помыслы сердца моего, о Господь – мой оплот и избавитель!»
– Что это вы там шепчете, товарищ? – подозрительно спросила женщина в черном халате и со всего размаха грохнула молотком в четвертый раз, поставив четвертую и, как оказалось, последнюю печать.
– Сам с собой, знаете ли, – Исай Борухович попятился от разделяющего их барьера. – Дурная привычка. Простите.
Он повернулся и, сдерживая мучительное желание сию же секунду изо всей мочи удариться в бега, покинул почтамт степенным шагом солидного человека.
О чем же он писал Давидику и его молодой и целеустремленной супруге? (Отметим, кстати, его каллиграфический почерк круглого отличника, имеющего в выпускном аттестате сплошные «пятерки» и лишь один прочерк на месте оценки по Закону Божьему, от изучения коего как лицо иудейского происхождения и вероисповедания к вящей зависти своих русских одноклассников он был гуманно освобожден.) Разумеется, писал Исай Борухович, своим приездом они доставили бы неизъяснимую радость и ему, и Берте Моисеевне, уже давно мечтающей о счастье прижать к материнской груди старшенького и теперь – увы! – единственного сыночка и его премиленькую Цилю, как она в простоте сердечной называет невестку, урожденную Цецилию Гольденберг. Славная она женщина, не судите ее строго и помните слова Маймонида: «Нет более знатного происхождения, чем благонравие, и нет лучшего наследства, чем честность». Именно эти два качества вкупе с природной миловидностью побудили в свое время Исаию Боруховича избрать Берту Моисеевну в спутницы своей жизни, о чем он никогда ни на минуту не пожалел. Берта Моисеевна, кроме того, просила сообщить дорогим детям, что ждет не дождется появления у них дитя, крошечного Шмулевича, которому готова отдать имеющиеся у нее, по Божьей милости, силы, не говоря уже о любви, заранее переполняющей ее сердце. Вместе с тем, с крайней осторожностью писал Исай Борухович, дабы – не приведи Господь! – не задеть убеждений Давидика и его супруги, следует на самых точных аптекарских весах взвесить все обстоятельства, связанные с жизнью в нынешней России. Подумайте, прежде всего, дети мои, разве можно установить общественную справедливость, изымая состояние у богатых, чтобы передать его бедным? У нас в граде Сотникове проживал некий господин Козлов, обладавший значительной – по местным меркам – недвижимостью, мельницами, неплохим заводиком, производившим отменную конскую колбасу, бумажной фабрикой, типографией и банком. Лучше ли стало бедным от того, что у господина Козлова все имущество отняли, а сам он, спасая себя и своих близких, бежал в Париж? Судите сами. Мельницы разрушены, колбасный завод стоит, бумажная фабрика закрыта, банк упразднен, типография раз в неделю печатает газетку, вместо новостей предлагающую читателю статьи, полные лживого пафоса… Где теперь людям зарабатывать себе на хлеб? На содержание семейств? Воспитание детей? Быть может, наш городок представляет собой печальное исключение – в то время как в целом по России отнятое у богатых имущество пошло впрок беднякам. Но я не верю.
Дети мои! Человеческая воля, пусть даже побуждаемая самыми лучшими намерениями, не способна сама по себе, без помощи свыше, привести людей к общественному благу. Раби Моисей Хефец в своем высокомудром комментарии к Торе, называемом Млехет-Махшевет, упоминает знаменитого греческого законодателя Ликурга, установившего в Спарте всеобщее равенство и усадившего всех граждан за общий обеденный стол – дабы всякий мог воочию убедиться, что всем досталась равная в количестве и качестве доля пищи. Однако еще при жизни он обнаружил тщету предпринятых им усилий и, может быть, пришел к неутешительному для себя выводу, что
Небесполезно будет упомянуть здесь раби Иоханана, сказавшего буквально следующее: «Всякая община, составившаяся во имя Бога, будет существовать долго; а всякая община, составившаяся не во имя Бога, долго существовать не может». Вы, дети мои, стремитесь в Россию, дабы внести свою лепту в созидание государства всеобщей справедливости. Но здесь, в советской России, имя Бога предано всяческому поруганию и поношению. Ему, Шмулевичу, чужда православная вера с ее нелепыми утверждениями о якобы уже имевшем место явлении Машиаха (будто бы распятого евреями) и ожиданиями его второго пришествия. Но, несмотря на это, ему бесконечно больно наблюдать беспримерное насилие, учиненное властью над православной церковью и ее священнослужителями! А в Пензе недавно закрыли и синагогу, объявив ее оплотом контрреволюционного иудейства. В конце концов, в данном случае не столь важен рубеж, отделяющий православие от иудаизма, иудаизм от католичества, а католичество от буддизма; куда важнее осознать недолговечность государства, изгоняющего Бога, высшее начало всего сущего, из жизни своих граждан.
С прискорбием сообщал далее Исаия Борухович, что многие евреи покрыли позором имена своих благочестивых родителей, оказавшись в первых рядах сокрушителей веры. Дети мои! Вы знаете, что Боруха Израилевича Шмулевича, дедушку Давидика, убили в Кишиневе во время погрома. Вы также знаете, что в России еврей (точнее – большинство евреев) был существом низшего порядка, насилие над которым стало – увы – обыденным явлением. Но вы должны знать, что благородные русские – писатель Короленко или простые люди, присяжные, признавшие невиновным несчастного оклеветанного Бейлиса, и многие, многие другие отстаивали право еврея на достойную жизнь в России. И наша святая обязанность – неустанно молиться за них, призывая Б-га благословить их дома миром, праведностью и приличным достатком. Ибо сказал раби Самуил Ганагид: «Кто отрицает добро, ему сделанное человеком, тот все равно что отрицает добро, оказанное ему Творцом его». Между тем, признавался Исай Борухович Давидику и незнакомой пока Циле, супруге сына, с горечью и сердечной болью приходится наблюдать за действиями революционных евреев, словно бы вымещающих на России и ее церкви тысячелетние обиды и унижения своего народа. Осознанно они поступают так или ими движет глубоко запрятанная в сердце, безотчетная злоба – но они пренебрегли священной Торой, в одной из пяти книг которой, а именно во Второзаконии, сказано: «Не отвергай египтянина, ибо гостем был ты в земле его». За грехи отцов наших рассеял нас Господь по лицу Земли и поселил среди разных народов. Страдания наши безмерны. Однако лучше перетерпеть зло, чем воздавать за него. Ибо возмездие не в руках человека, а во власти одного лишь Б-га. И не будет ли по прошествии некоторого времени ненависть к нам тем более яростной, чем ожесточенней была бесчеловечность тех евреев, кто ныне получил в России немалую власть?
В книге благочестивых, с давних пор известной под названием «Сефер Хасидим», раби Иегуда Гахасид из Вормса спрашивает: «Чем может отомстить человек своему врагу?» И отвечает: «Пусть приумножит в себе добрые качества». Дети мои! Обдумайте высказанные любящим вас отцом быть может несовершенные, но почерпнутые из сокровенной глубины сердца мысли. И если вы действительно полны желания разделить нынешние тяготы России наравне с ее народом и помочь ей, доверьтесь Б-гу и поступайте по заповедям Его. В противном случае все, что вы ни совершите здесь, в конце концов падет проклятием на ваши головы и головы ваших детей.
Такое письмо три месяца назад отправил Исай Борухович в Чикаго, и с тех пор его не покидала горькая мысль, что предпринятый им труд был напрасен. Кто не хочет слышать – не услышит, даже если ему кричать прямо в ухо. А уж евреи, с их упрямством и своеволием, роптавшие на самого Б-га и не раз изменявшие Ему ради блуда с ложными богами и позлащенными идолами, – разве отзовутся они на обращенное к ним слово правды? А Давидик и Циля – разве поймут они тревогу и боль отцовского сердца? Невыразимо грустно наблюдать зрелище отпавшего от Б-га мира. Что будет со страной, в давнюю пору приютившей Шмулевича-прадеда, давшей ему возможность питаться от трудов рук своих, кормить большое семейство, выстроить дом и выучить детей подобающему ремеслу? (Прав он был в делах своих, перебравшийся в Россию прадед Исая Боруховича, ибо сказано мудрецами, что дать сыну мастерство столь же важно для отца, как женить его и обучить Торе.) Что будет с семенем Аврагамовым, утратившим священную память о своем праотце и завете, который заключил он с Б-гом? Что будет с ним, Шмулевичем, обретшим тихую пристань в граде Сотникове, с Бертой Моисеевной, счастьем и украшением всей его жизни, с Давидиком и Цилей, если они появятся на этой земле?
– Мое почтение, Исай Борисыч! – поклонился ему сосед, повстречавшийся на Проезжей, ныне улице Розы Люксембург (о, как неприятно было Шмулевичу новое это название! каким дерзким вызовом казалось оно полюбившимся ему просторным лугам, тихой, прозрачной Покше и золотой Юмашевой роще! и какую неприязнь, должно быть, вызывало оно у жителей города к нему, соплеменнику этой злосчастной Розы!)
И Шмулевич ответил соседу дружеским поклоном, приподняв над облысевшей головой черный картуз с твердым козырьком.
– Тихону Сергеичу.
– Невесел что-то, Исай Борисыч! – отметил сосед.
– А! – воздел обе руки Шмулевич. – Как подумаешь, что мир сходит с ума, хочется плакать горькими слезами.
– Ну-ну, – урезонил его Тихон Сергеевич. – У тебя шабат, праздник, а ты в унынии. Нехорошо!
Что сказать? Прав он был, добрый гой, всегда уделявший Шмулевичу толику от изобильных урожаев своего роскошного сада. Но в самом деле: пора, пора было встречать субботу, прекрасную субботу, субботу-невесту, субботу, которую завещал нам Г-дь! Ибо если Он, Кто не ведает утомления, трудясь шесть дней, почил на седьмой, то не должен ли точно так же поступать человек, о котором сказано, что он рожден для труда? На потемневшем небе уже появились звезды, и пора, пора было омыть теплой водой лицо, вымыть руки и ноги, остричь ногти и, завернув их обрезки в бумажку, бросить в растопленную печь. Белая чистая рубашка была ему приготовлена Бертой. Он надел сначала ее, затем талит катан, предварительно подвергнув тщательному осмотру цицит – нитяные кисти на его углах и с чувством промолвив: «Борух Ато Адэйной Элэйгэйну мэлэх гоэйлом, ашер кидшону бэмицвейсов вэцивону ал мицвас цицис!» [17] Ибо глядя на цицит, вспоминаешь заповеди; а вспомнив заповеди, ты уже на пути к их исполнению.
17
Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка вселенной, освятивший нас своими заповедями и давший нам заповедь о цицит! (иврит).