Там, где престол сатаны. Том 1
Шрифт:
Он понял вдруг, что ждал ее прихода.
Лицо его просияло.
Обратившись к девице в кудельках и указав ей на Аню, Людмила Донатовна презрительно пожала плечами.
Он понял также, что убитый дедушка Петр Иванович Боголюбов не в обиде на внука за этот радостный смех; напротив, теплеет и отогревается и его застывшее в могиле сердце.
Вторая же причина была совершенно иного свойства.
«Позвольте, – услышал Сергей Павлович властный голос приехавшего в начальственном автомобиле Ямщикова. – Нельзя же так, в самом деле. Во всем следует соблюдать. Нет желающих открыть траурный митинг? Нет. Тогда я. Позвольте, – еще раз произнес он, брезгливо отодвигая в сторону Павла Петровича. – Что за гадость вы тут пили? Дышать невозможно». Папа побагровел и затрясся. «Товарищи! – не обратив на него ни малейшего внимания, с хамской бодростью произнес Ямщиков. – Друзья! Скончавшийся в результате трагической ошибки мой брат был патриотом нашего великого советского Отечества. Не будучи материалистом и диалектиком, а будучи скорее законченным и убежденным идеалистом, что в конечном счете оказало на него определяющее влияние при выборе… э-э… рода, так сказать, деятельности, он тем не менее знал, что история, по верному замечанию одного из наших классиков,
Но тут папа, страшным голосом крикнув: «Сволочь ты!», кинулся на родного дядю с кулаками. Сергей Павлович едва успел перехватить его, в свою очередь крикнув Ямщикову, чтобы тот убирался ко всем чертям со своими подлыми речами. «А! Внучатый племянничек!» – угадал волкодав, щерясь и показывая крупные желтые зубы. Между тем, его очевидная и кощунственная ложь вопреки здравому смыслу кое-кому пришлась по вкусу. «Не мешайте говорить!» – сложив ладони рупором и надсаживаясь до красных пятен на татарских скулах, орал «козлик». И Ангелина, с позволения Людмилы Донатовны хлебнув из бумажного стаканчика, заодно с мужем выступила в поддержку Ямщикова. «Он прав! Не дурите народ сказками о репрессиях! Не оскверняйте память добровольных мучеников за православие и Россию!» Друг Макарцев, указывая на Ямщикова, что-то с жаром говорил уже принявшим, но еще соображающим коллегам-докторам. Сергей Павлович явственно услышал слово: «сука», вылетевшее среди прочих из уст Макарцева. Зиновий Германович обмахивался березовым веником и растерянно озирался. Известная Сергею Павловичу до мельчайших подробностей души и тела женщина близоруко щурилась и рылась в сумочке в тщетном стремлении найти забытые дома очки. Повзрослевшая дочь (давно не видел) зевала, благовоспитанно прикрывая рот ладонью с перстеньками, блеснувшими на трех пальцах: указательном, среднем и безымянном. Бертольд, оставив жену, а Сонечке велев погулять с Басей, увлекал роскошную Люсю к ограде, в тень раскинувшихся там старых берез, приговаривая при этом: «А на кладбище все спокойненько…» Последний друг Людмилы Донатовны с мрачным видом наливал ей вермут, а друг самый первый вкрадчивыми шагами старого хищника подбирался к Ане.
Обремененный повисшим на его руках папой, которого он удерживал от позорного падения, Сергей Павлович не мог двинуться с места. Наконец он догадался окликнуть Макарцева. Тот подбежал. Передав ему тело Павла Петровича и выслушав навеянные речью Ямщикова строчки: «Ужель нам снова суждено из общей миски есть говно?», Сергей Павлович догнал покидавшую кладбище Аню.
Некоторое время он молча шел рядом с ней, потом осторожно притронулся к ее плечу. «Аня…» – «Как это все… ужасно», – с неожиданной силой сказала она. «Знаете, – заговорил он, торопясь, пропуская слова, перескакивая от одной мысли к другой, но со счастливой уверенностью, что она все поймет и что ей можно доверить даже то, чего он не решился бы сказать никому, даже другу Макарцеву, – я думал раньше, что для меня в нашей жизни уже никаких загадок нет, не осталось. Ну, точнее, почти никаких, – поспешно добавил Сергей Павлович, уловив мгновенно потянувший от нее холодок. – Я доктор и я на «Скорой» работаю, понимаете? Нас хотя и вызывают, но мы гости скорее незваные, к нам не готовятся. Нас ведь не люди зовут, а их страдания. И я, когда приезжаю, вижу человека незащищенного, без костюма и галстука, без этого чудовищного набора мертвых слов. Он совершенно голый, понимаете?» Она кивнула: «Понимаю». – «Боль всех равняет, – продолжал Сергей Павлович. – Ты беден – и ты кричишь; ты богат – и ты тоже кричишь. В страдании есть какой-то еще невнятный социальный смысл. Ты болен, ты страдаешь – и, значит, у тебя отняты преимущества должности, состояния и даже ума. Насчет свободы ничего не скажу, по поводу братства – тоже, но равенство присутствует. – Он потер лоб. – Но я не только об этом… Да! Так вот: я полагал, что все в жизни я уже понял, все про нее знаю, и мне даже скучно стало. Как человек рождается – знаю. Как болеет – знаю. И как умирает – тоже знаю. Очень простая гамма. Такой, знаете ли, чижик-пыжик. Да и собственная моя жизнь… Об этом потом, – оборвал себя Сергей Павлович. – Но некоторые события самого последнего времени… Одно со мной в «Ключах» произошло, я вам о нем как-нибудь обязательно расскажу… Пока коротко. Два слова, чтобы вы поняли связь. Там… после этих посиделок… мне до сих пор сквозь землю хочется провалиться, правда!.. наутро я в лес отправился, заблудился, угодил в болото и едва не утоп. Еле вылез. Сапог в болоте оставил и о нем жалел. Я выбрался, уснул – и тут меня кто-то позвал. Смешно, но я тогда подумал, что это вы меня зовете. А это один старик ко мне пришел. Чудесный старик. И говорил со мной, и я его слышал и видел совершенно ясно, хотя было уже темно. От него…»
Тут Сергей Павлович запнулся и испытующе взглянул на Аню. Ни тени насмешливого недоверия не увидел он на ее лице и с облегченным вздохом продолжил: «…шел свет. И весь он был… не такой, – трудно выговорил он, стыдясь бедности своих слов. – Затем, когда я домой вернулся… я вас тогда на остановке встретил, помните? – мне отец дал прочесть письмо и две записочки от своего отца, моего деда, Петра Ивановича. Он из тюрьмы писал. Последняя записочка уже перед самой смертью им отправлена. Перед расстрелом. Перед казнью, – задохнувшись от скорби и ненависти, едва вымолвил Сергей Павлович. – Он священник был, мой дед. И не отрекся. И его за это убили. Так вот, я думаю… – медленно произносил далее младший Боголюбов, – теперь думаю, что мои представления о жизни были чрезвычайно поверхностны. Что там, – указал он на высокое, легкое и радостное небо, – существует другая жизнь, в которой они встретились – мой старик чудесный и мой дед убитый. И оба они пытаются меня спасти. Однажды уже спасли… Но это не главное спасение, о каком они для меня пекутся. Я пока не знаю… Но не только меня. Всех! Всю Россию, всех людей ее они хотят спасти. У них там, –
И тут Сергей Павлович странное слово от Ани услышал.
«Верить», – сказала она.
«Верить?! – вскричал он. – Но во что? В кого мне верить?!»
– Сергей! – звал его из соседней комнаты папа. – Ну, ты прочел?
Часть вторая
Мощи
Глава первая
Братья
1
Ночью о. Петр Боголюбов проснулся от духоты.
Откинув тяжелое одеяло и отодвинувшись от жены, которая спала, прижавшись к нему, он лежал, остывая.
Для отца с вечера топил сильно, не жалея дров.
С осени остались нерасколотыми три крепких, будто железных, дубовых чурбака, и он вчера бился с ними, как с псами-рыцарями на Чудском озере, с яростной силой круша противника тяжелым колуном.
Правое плечо ныло от мужицкой работы. Не кадилом махать – хотя в иные дни и кадило кажется в пуд.
Отца не грела старая кровь, а в нем вовсю кипела молодая. Он передвинулся подальше от жены – на самый край широкой постели. Она, не открывая глаз, потянулась за ним.
– Петенька.
От ее невнятного лепета у него вздрогнуло сердце и запылала плоть.
– Спи, – с трудом выдохнул он. – Забыла? Пост нынче. И мне служить утром. Нельзя.
– Петенька, – покорно прошептала она. – Ты мой ненаглядный.
Вот так у нас, у попов: то пост сплошной, то среда с пятницей, то служба. И все нельзя. А когда можно, то впустую: Господь деток не посылает. За семь лет дважды выкинула.
«И да будет милость Его к нам, как к Аврааму и Сарре», – спуская ноги с постели, перекрестился о. Петр, но сам себя тут же поймал на упреке Создателю, наградившего Исааком столетнего Авраама и упорно не внимающего молитвенным просьбам раба своего, который все-таки на семьдесят два года моложе счастливого праотца.
Не вмени во грех, Господи милосердный.
Поправив фитиль у лампадки и подумав, что и дома, и в церкви масло кончается и что по нынешним временам с ног собьешься его искать, о. Петр накинул тулуп, отомкнул дверь и через кухню, мимо печи, от которой несло сухим жаром, вышел на крыльцо.
Осыпанное звездами черное небо с огромной ярко-желтой луной висело над градом Сотниковым, шестью его храмами, женским Рождественским монастырем на окраине, возле Святого источника, дающего жизнь незамерзающему ручью, скованной крепким льдом неширокой Покшей и ее уснувшими тихим сном старицами, над занесенными глубоким снегом пойменными лугами, мужским Сангарским монастырем вдали за ними, лесами, стеной вставшими вокруг, – над всей Россией, смежившей воспаленные очи и в тревожном забытьи преклонившей голову на белую декабрьскую подушку. Отец Петр вздохнул. Наполняла сердце и волновала, и щемила его чудная красота устроенного Творцом мира. И высь завораживающая, в нее же отлетают наши души, и земля, принимающая прах человеков, и всякое дерево в лесу, дремлющее в ожидании весны, тепла и света, и Млечный Путь, золотой пылью осыпавший иссиня-черный свод неба, и куст смородины в соболином меху – все славило Господа и пело Ему вместе с царем Давидом. «Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер…» Отец Петр поднял голову. Неотрывно глядя вверх, он мало-помалу стал ощущать себя пылинкой, которую в любой миг может поглотить раскрывшаяся над ним бездна. Она кружилась бесшумно и грозно – и вместе с ней кружилась земля, град Сотников и боголюбовский дом с о. Петром, в благоговении застывшим на крыльце.
Оттуда, из непостижимой глубины мироздания на него смотрел БОГ.
– Боже, – вздрогнув всем телом, прошептал о. Петр застывшими губами, – дай мне понять волю Твою. Вслед Сыну Твоему говорю Тебе: не как я хочу, но как хочешь Ты.
Слабый ветер потянул со стороны Покши, чуть подняв снежную пыль.
Все обнимал Его взор.
На другом краю света, где сияло солнце, щебетали диковинные птицы и где шумело, накатывая на берег, синее море, видел юную мать, с улыбкой безмерного счастья кормящую смуглой грудью своего первенца, – видел, благословлял и доброму Ангелу велел стеречь до поры их покой.
В огромном городе с высоченными зданиями, толпами народа и чадящими сизым дымом моторами на улицах видел человека еще молодого, но ожесточившегося, с черным демоном за правым плечом – и милосердную руку протягивал заблудшей душе, демона же прогонял туда, где плач и скрежет зубов.
На каменистой дороге видел бредущего из последних сил старика с котомкой – и посылал ему утешительную уверенность в ожидающем его вечном блаженстве.
Боже всемогущий, прости дерзкую мечту раба Твоего, в теплых странах и дальних краях никогда не бывавшего, однако осмелившегося взглянуть на мир Твоим взором. Но кто не верит, что Тебе все открыто? Кто сомневается, что Ты свободно читаешь в наших сердцах? И кто не трепещет грядущего суда Твоего? Пастырь Твой, я знаю, что и неверующие – верят. В граде Сотникове только самые отъявленные коммунисты и соблазненные ими юноши открыто топчут имя Твое, не понимая пока, что их ненависть – это страх перед Тобой. Но знаю я также, что сердцами людей Твоих овладевает тоска – тоска, уныние и скорбь. В тяжком недоумении приступают они к священнику с вопросом: если Бог всеведущ, милостив и благ, то почему не положит Он конец безумию, охватившему Россию? Почему не остановит кровь, льющуюся из ее незаживающих ран? Почему не сжалится над верными Своими, с любовью и надеждой приносящими Ему молитву о тихом житии, которым в их воспоминаниях была прежняя жизнь, мало-помалу приобретающая образ утраченного рая? И вместе с верными отчего не покроет ризой Своей бесконечной любви и заблудших? Ведь убеждал Авраам Господа, говоря Ему: «Судия всей земли поступит ли неправосудно?» И Гедеон, не сдержавшись, разве не укорил явившегося ему Ангела Господня: «Господин мой! Если Господь с нами, то отчего постигло нас все это бедствие?»