Там, где престол сатаны. Том 2
Шрифт:
– Не утешаю, – помедлив, невнятно пробормотал он. – Пусть. Живым труднее, чем мертвым.
Холод пробрал доктора, каковой ни в коем случае не мог быть вызван температурой воздуха, хотя и заметно посвежевшего после грозы, но все равно вливающегося в комнату с ласковой теплотой. Тем временем Иван Егорович Смирнов, перекрестившись на образ Спасителя в правом углу, семенящими шажками приблизился к Сергею Павловичу и медленно, с громким хрустом в старых костях, опустился перед ним на колени.
– Простите… – прошептал он, стараясь коснуться головой пола, отчего вена на лысом черепе взбухала и темнела, – если можете… меня окаянного…
– Встаньте, встаньте, – в совершенной растерянности говорил ему доктор, отчего-то тоже сбиваясь на шепот. – Вы что?! Зачем?!
– Как вас увидал… Будто вчера. Сердце пронзило. Простите.
Тогда Сергей Павлович встал, нагнулся и, подхватив Ивана Егоровича подмышки, поднял и поставил на ноги, мимолетно отметив детскую легкость его тела.
– Что ж, – задумчиво пояснил о. Дмитрий, – проказа греха. Если хочешь, можешь меня очистить. Хочу, очистись. Нет проказы. Грех сожжен покаянием.
– Садись, садись, Егорыч, – хлопотал старичок помоложе, указывая на место рядом с собой старичку постарше. – Я тебе налью малость. Будешь?
– Нет, – со слезами на глазах покачал тот маленькой лысой головой. – За мои-то почти девяносто я разве свою бочку не выпил? – Он искоса и робко взглянул на доктора. – Здорово вы похожи…
– Ну похож, – мрачно проронил Сергей Павлович. – А дальше что? – Он наконец заметил стоявшую перед ним наполненную рюмку, взял ее и с тяжелой усмешкой пожелал старцу Смирнову: – Долгих вам лет…
– Мне, – будто сокровенную тайну открыл Иван Егорович, – всех моих годов не хватит, чтоб отмолить… Грехов не счесть. А вот Николай-то Иванович, – осмелился он на вопрос, – отца Петра родной брат, ваш, стало быть, двоюродный дедушка, в нашем храме был дьяконом…
– Жив, – отрубил доктор. – Здоров. Скотина. Припишите к своим грехам.
– Генерал! – не без горделивого чувства вставил летописец.
– Скотина, – повторил Сергей Павлович.
Иван Егорович посмотрел на него долгим скорбным взглядом. Глаза выцвели. Волосы выпали. Вставные челюсти плохо держатся во рту, он их подправляет, особенно верхнюю, то и дело норовящую выскочить. Когда успевает, получается почти бесшумно; когда чуть запаздывает и подхватывает ее где-то у нижней губы, она встает на место с громким звуком, похожим на лязг собачьих зубов, хватающих пролетающую мимо крупную синюю муху. Детских размеров ручки обтянутые кожей, цветом и видом напоминающую покрытую рябью песчаную пустыню.
– И его Господь вразумит непременно… В последний час, но покается.
– Будет вам, – скривился Сергей Павлович. – Ему в аду загорать до последней трубы.
– Не хочу, Господь сказал, смерти грешника…
– А я хочу, – вдруг сорвался на крик младший Боголюбов, – чтобы он сдох и сгнил, как последняя падаль! Петр Иванович его Иудой назвал. Пусть удавится!
– Ваш гнев, – счел нужным высказаться о. Дмитрий, – с одной стороны, безусловно… но с другой, если вы считаете себя… как-то не совпадает… Впрочем, – собирая разбежавшиеся мысли, он крепко потер ладонью лоб, – надо признать… ныне сочувствия во мне значительно больше, чем благодати… По-человечески. Но все же…
– И на том слава Богу, – неучтиво прервал его доктор.
– А настоятелем, – едва слышно вымолвил в пространство Иван Егорович, – был отец Александр, Боголюбов Александр Иванович, он старший из братьев, уехал, куда уехал? У него три дочери, одна горбатенькая.
– От
Обвиняемый понурился. Велика гнетущая тяжесть греха. Заслуженная кара ждет. Вечный огонь. Он вздрогнул высохшим тельцем давно пришпиленного кузнечика и со страхом в поблекших глазах глянул на о. Дмитрия. Пастырь урезонил овцу, велев знать меру даже в покаянии и заодно указав, что вечный огонь горит исключительно в Москве, в Александровском саду.
Игнатий Тихонович пригубил из своего наперстка и предложил послушать стихи в исполнении автора. Он направил перст на Ивана Егоровича. В ознаменовании этой в высшей степени поучительной встречи. Символична, как вавилонская клинопись. Или иероглиф, несколько подумав, присовокупил он.
Сшита разорванная плоть жизни. Печатался в нашей «Сельской нови», доводилось слышать похвальные отзывы. Весьма искренне, из глубины много пережившего сердца, хотя, может быть, не вполне совершенно в смысле поэтической формы.
Вирши нескладные, не до них. Иван Егорович поймал верхнюю челюсть и с клацаньем установил ее на место. Простите. Голос его дрожал, и он с прежней робостью взглядывал на сидящего напротив младшего Боголюбова, в котором мерещился ему, должно быть, явившийся с того света о. Петр, только без бороды. Читай, разбойник благоразумный. Не перечь своему священноначалию. Не знаешь разве о послушании, каковое паче поста и молитвы? Сотниковский долгожитель отрицательно покачал головой. Нет. У него, едва слышно промолвил он, не стихи сейчас на уме, а вот. Движением седеньких бровок он указал на Сергея Павловича. Как живой. Кинулись по его следу наподобие псов, и в той своре самая злобная собака. Он ткнул себя младенческим пальчиком в черную косоворотку. Будто бы что-то важное Петр Иванович знал или бумагу какую-то хранил от самого патриарха, они все допытывали, когда он сам к ним пришел своего батюшку выручать. А батюшку, Иоанна-старика, злобный пес в заложники из дома забрал, а другие псы в Юмашевой роще набросились. Растерзали его. Иван Егорович всхлипнул. Дважды или трижды вылетала у него верхняя челюсть, и он с громким лязгающим звуком вставлял ее на место. А отца Петра смертным боем били, чтобы сказал. Китаец бил, рукой доску перешибал, с виду такой шибздик, никогда не подумаешь. Едва живого в Москву. А что с ним потом, никто в Сотникове не знал. Убили?
Стиснув зубы, Сергей Павлович глядел в окно. С потемневшего, но все еще светлого неба спускался на землю тихий вечер. Своими путями привольно плыли нежно-розовые облака, при виде которых само собой возникало трепетное ожидание времен, когда прейдут тяготы, утихнет боль и, как этот вечер, слетит на сердце невыразимый небесный покой. Скоро ли? Боже мой, Боже мой, пошлешь ли когда-нибудь мир истомленному человеку? Отец Дмитрий обернулся и глянул. Не шелохнувшись, безмятежно стояли юницы-вишенки и старуха-яблоня, будто не их только что гнул и трепал ветер. Все прошло. Тишина субботы. Кец га-йамин. [43]
43
Кец га-йамин (иврит) – конец дней.