Там, где престол сатаны. Том 2
Шрифт:
С восьмого этажа. Эта сука, его мать, нагулялась, нажралась и Сашку сюда сплавила. Всю жизнь ему теперь лежать и под себя ссать. Лучше бы насмерть.
– А почему, – в совершенном уже смятении спросил Сергей Павлович, – он с восьмого этажа… почему прыгнул?
– Заперла, чтоб на улицу не ходил.
– Но все равно, все равно, – отчего-то зашептал доктор, – нельзя без надежды. Без надежды не живут. Нельзя… И люди… – Его вдруг осенило и он воскликнул: – А Бог?!
Сергей Павлович намеревался произнести нечто о безграничном милосердии Создателя, который не может не знать о Сашиной беде и наверняка размышляет о достаточном и примиряющем с жизнью утешении. Вот Он подумал, пошарил в своем поднебесном хозяйстве и узрел малого с толстой мошной и еще не вполне окаменевшим сердцем. Ты-то Мне и нужен. Ступай-ка на берега Покши, в град Сотников, отыщи в сем граде приют для искалеченных и брошенных человеческих щенков
Или вспомнилась Творцу давно бывшая у Него на примете женщина средних лет и великого сердца, простая, извините за выражение, русская баба, Дарья Федоровна, уже взрастившая одну сиротку и теперь готовая наречь Сашеньку сыночком, отогреть и навсегда заставить его забыть о своем одиночестве. Иди, велит Он, явившись ей в тонком сне. Возьми из дома печали и слез и посели навеки у себя, в твоей комнате площадью пятнадцать и две десятых квадратных метров с тремя семействами в соседях, притесняющими ее на общей кухне, презирающими за праведность и всякий раз норовящими поболее содрать с нее за свет, газ и воду. Правда, когда особенно донимавшего ее малорослого и злобного татарина Рафаэля на носилках тащили в «Скорую», он слабым голосом позвал: «Дашк! А, Дашк!» Она вышла в платочке. «Дашк, прощай меня». – «Поправляйся ты, – молвила Дарья Федоровна, горестно глядя на пожелтевшее скуластое личико, – басурман окаянный».
Или среди сонма хищных девиц, подобно рыбкам-пираньям то тут, то там мелькающих в водах житейского моря и оставляющих кровавые следы после своих стремительных пиршеств, Он усмотрит редчайший по нашим временам образец доброты, самоотверженности и милосердия. Золото, одним словом, чье неподдельное сияние поглощено ярким блеском фальшивых драгоценностей. Восемнадцать лет, зовут Клавдией, трудится на конвейере Первого часового завода, ножки крепенькие, нос картошечкой, глаза темные. По неизреченной глубине Своего промысла о человеке Господь даст ей родственницу в граде Сотникове – двоюродную тетку, в дни тяжкой болезни оставшуюся без попечения и призвавшую племянницу облегчить ей страдания, а также унаследовать движимое и недвижимое: корову Маньку (движимое), домик и семь соток землицы (недвижимое). Будто бы нечаянной будет встреча Клаши и Саши на берегах Покши. Взгляд ее упадет на безрукого юношу, задумчиво бредущего по деревянному мосту. Тревожно и радостно вздрогнет сердце. Вот он, кого она полюбит и кому будет служить! Собственно, уже любит. Давнюю, горькую печаль его развеет. Утешит женским утешением. Ночью, в постели крепкими руками тесно прижмет к себе, после чего понесет и родит. И разве не примирится он с судьбой? Ибо люди с обеими руками, правой и левой, далеко не так счастливы, как будет счастлив с ней он, от материнского чрева безрукий.
Возникал, правда, в связи со всем вышеизложенным неудобный вопрос: а отчего Господь медлит, отчего не поспешает со своей любовью и помощью? Заметим кстати, что и у других обитателей приюта не меньше прав на соискание Божественного милосердия. А Он медлит, хотя эта Его излишняя задумчивость приносит калекам новые страдания и обрекает на чудовищные нравственные падения, о чем только что свидетельствовал собеседник доктора Боголюбова. Исаак почти уже заклан; останови, Боже, убивающую его руку. Ответить же следует, что всему свое время. Может быть, уже завтра. А может через год и более того, хотя и тут оставалось множество недоуменных и мучительных вопрошаний, образующих круг, из которого будто бы нет выхода. Не будем же спрашивать у Того Единственного, Кто имеет право не отвечать. Будем надеяться.
Однако лучше бы Сергей Павлович хранил имя Божие в сердце и не оглашал им воздух возле скамейки и клена. Лучше бы он помнил третью заповедь и соблюдал ее. Лучше бы он вообще помалкивал про Бога и не указывал бы на Небеса как на источник бесконечно изливающегося милосердия. Ибо юный собеседник сначала ошеломил доктора внезапно посеревшим лицом, а затем еще больше потряс страшным воплем.
– Не-ет! – надсаживаясь и пригибая голову к коленям, яростно хрипел Саша. Лицо его теперь пылало, младенческие ручки подергивались, будто еще неокрепшие крылья у птенцов, которые хотят, но не могут взлететь. – Ка-а-к-о-о-о-й… Бог?!! Где… Он… был?!! Меня… меня!!! Он зачем уродом?!! Он мне руки… руки мне позабыл!!! Или нарочно… со
Сергей Павлович глубоко вздохнул.
– Что вы мнетесь?! Не знаете, так не говорите… Слова пустые! Сыт по горло! На всю жизнь! Есть или нет?!
– Ну что ты кричишь, – тихо промолвил доктор. – Успокойся. Собаку вот испугал. Он есть, но…
Но это прежде всего вопрос веры, хотел было добавить Сергей Павлович. Не разум, понимаешь? Разум бессилен. Только сердце.
– Ах, есть?! – не дал ему договорить Саша. – Представьте, – коротко и презрительно засмеялся он, – я раньше тоже так думал. Я даже Евангелие прочел, мне одна наша нянечка дала… Хорошая была, – отметил он, – добрая. В прошлом году умерла. Два раза читал. И Бог там всем помогает, я читал. И больным всяким, и даже мертвых из гроба…
– Христос, – зачем-то вставил Сергей Павлович.
– Ну да, Христос. А какая разница? Бог – он Бог и есть. Я тогда подумал… Вот был дурак! – Он облизнул пересохшие губы. – Дайте закурить.
Он зажал зубами протянутую папиросу, прикурил от поднесенного огня, дважды глубоко затянулся и, побледнев, откинулся на спинку скамьи. Испарина выступила на его лбу. Сергей Павлович поспешно извлек платок, украдкой удостоверился в его чистоте и бережно отер подростку лицо. Попутно со словами: «Брось ты эту гадость» он извлек папиросу из Сашиного рта и, поколебавшись: докурить – недокурить, швырнул ее себе под ноги.
– Голова закружилась, – виновато пробормотал Саша.
– Немудрено. Может, тебе попить? Я в какой-нибудь магазинчик поближе сгоняю и принесу.
– Не надо…
Он закрыл глаза и некоторое время сидел молча, несчастный маленький старичок.
– Саша! – окликнул его Сергей Павлович. – Тебе плохо? Ты мне скажи…
– Плохо? – с некоторым, как показалось доктору Боголюбову, высокомерием, переспросил подросток. – Да вы что. Мне хорошо.
Лучи клонящегося к соснам Юмашевой роще солнца упали на собеседников, а заодно и на черного пса, дремавшего теперь чуть поодаль от своего обожаемого друга. Теплый ветерок прилетел, обласкав всех троих: невольника интерната, приезжего гостя и местную дворнягу. Тишина затем воцарилась. С неведомой вестью в запредельные страны плыли розовые облака. Право, чудный это был край! Где тихо несет свои воды прозрачная река, цветут луга, плодоносят сады, где монастырь, ровесник веков, хранит. Сергей Павлович горько усмехнулся. Чудный край.
– И она, – не открывая глаз, невнятно пробормотал Саша, – говорит…
Он замолчал. Немного подождав, доктор спросил:
– Добрая женщина, что она тебе сказала?
Сказала. Он перечислил, загибая несуществующие пальцы. Евангелие читать. Думать о Христе, принявшем за нас вольную смерть. Молиться, чтобы руки дал.
Все спали, сопели, храпели, стонали, а он на койке с продавленной сеткой встанет на коленки, а то и на пол слезет, мысленно – она так учила – руки на груди крестом сложит и всей душой, до слез, до неслышного вопля, до судорог призывает милосердного Бога, чтобы тот не тянул кота за хвост, а поспешил на помощь. Если Он все сотворил, и больных лечил, и покойников воскрешал – Ему сироте-мальчику две руки прирастить ну просто пустяковое дело! Кита и слона создал, и бегемота, и огнедышащие вулканы – а тут… Глазом моргнет – и два ангела с неба прилетят, один правую ручку держит, другой – левую. К плечам приставят, плюнут, дунут – и наутро все только ахают, плачут от восторга, радости и зависти и спрашивают: как это у тебя, Саш, получилось? Кто тебе, Саш, помог? Ангелы же велели ему держать язык за зубами. Ведь и в Евангелии так: ступай и помалкивай. Никому ни слова. Вот он и молчит. Руками любуется, то одно ими возьмет, то другое, ложку, к примеру, или, простите, бумажку в сортир сходить, или карандаш «мама» написать, ведь, может, и она у Бога прощения просила и молилась, чтобы ее Сашеньке… Впрочем, она не знает, как сыночка зовут. Он счастливо улыбается и молчит, только Сашке-маленькому шепнет: молись, братик, и все тебе будет. Встанешь, и своими ногами пойдешь, и нужду справишь не под себя, и никто никогда тебя вонючим зассанцем больше не назовет.
Кто бы знал, как он молился! Коленки болели. Она его научила, и он за ночь «Отче наш» раз сто повторял, «Богородицу» и еще об исцелении, где про согрешения, чтобы Бог простил, чтобы ангелы Бога молили и все такое прочее. И верил, что Бог услышит. А как иначе? Добрый и всемогущий разве потерпит, чтобы мальчик ни в чем не виноватый всю свою жизнь тосковал без рук? Разве не повелит немедля исправить оплошность, собственную или природы, какая разница? В конце концов, природа тоже Ему подчиняется. Бог сказал одной женщине: иди, говорит, твоя вера тебя спасла. У нее месячные не прекращались.