Там, где престол сатаны. Том 2
Шрифт:
Сия хитрейшая бестия, писал о. Викентий, – а как еще прикажете аттестовать волка, напялившего овечью шкуру и блеющего о блуде столь сладко, что очень многие после его богомерзких речей не раз и не два впали в грех прелюбодеяния, а законных своих жен под угрозой развода или физической расправы побуждали к развратным действиям, именуемым почему-то «французской любовью», и заставляли принимать унизительные для женского достоинства позы, о чем мне, монаху, дозволительно вести осуждающие (для мужчин) или наставительно-утешающие (для женского пола) беседы исключительно на исповеди, t^et-a-t^et, а ни в коем случае вслух, дабы не дать повод к соблазну испробовать новинку, хотя, сказать по чести, какая это по нашей оскверненной жизни новинка! что, в самом деле, может быть нового по части блуда в Содоме и Гоморре, в которых мы с вами живем согласно прописке! если уж Святая Церковь стараниями Максима Михайловича расцвела голубым цветом, и монастырские келии и епископские покои стали притонами безудержного пиянства, гнусного срамословия, разнузданных совокуплений и неестественного употребления мужеского пола… эх, други! перо мое льет слезы, не я; я давно уже и весь выплакался, взирая на грехи моих собратьев по священнослужению – так, продолжаю я, хитрейшая эта бестия и выкормыш врага рода человеческого от проповеди бесстыдного блуда словно бы крадучись перешел к заветной своей цели: все страны и народы собрать воедино, а в свои руки взять два меча двух высших над всеми властей: светской и духовной. Натурально, особо подробные и доверительные разговоры вел он по
Избирательно ли она рекомендовала Максима Михайловича деятелям Церкви или всем подряд?
С большим разбором, отсевом и сортировкой, по многолетнему опыту зная, что действительное значение священнослужителя зачастую может не соответствовать его сану. Так, например, она бы ни за что не свела г-на Генералова с викарием Патриарха по стольному граду, епископом Артемием, ибо тот был непроходимо глуп, жаден, властолюбив, подозрителен, имел прозвище «пивной бочонок», а среди любимых его занятий, как то: игра в «очко», посещение футбольных состязаний (без митры, посоха и панагии, которые, разумеется, препятствовали бы ему свободно выражать свои чувства криками: «Судью на мыло!» и «Спартак» – чемпион!»), поглощения пива в неимоверных количествах немаловажное место занимало сожжение книг, чьи авторы, с его точки зрения, грешили против святого православия. Нередко от него несло копотью и дымом, каковые запахи он тщетно пытался заглушить, выливая на себя флаконы французского парфюма.
Внимал ли Максим Михайлович ее советам?
Когда как.
Артемия он сам отличил среди прочих на одном из своих приемов и, взяв его под руку, долго расхаживал с ним по залу, при этом кое-что нашептывая ему в ухо. То ли свойство голоса г-на Генералова было таково, то ли расставленные, приколотые и развешенные повсюду звукозаписывающие аппараты сработали как нельзя лучше, но вскоре стало известно, что практику сожжения книг Максим Михайлович всецело одобряет, более того – советует значительно расширить проскрипционные списки, включив в них сочинения Толстого Льва, Достоевского, обоих Булгаковых, Бердяева, Федотова… ах, мой дорогой, нашептывал Максим Михайлович, вам и трудиться незачем над этими списками зачем вам трудиться у вас и так забот хватает с московским священством оно в столице балованное денежку любит делиться не любит а еще хуже в либерализм потянет к открытому да смилуется над нами небо православию там глянешь с католиками служат в другом храме выкрестов не перечтешь вот от кого все беспокойство так что не утруждайтесь я списочек вам приготовлю и мы с вами как-нибудь вместе совершим это маленькое autodaf'e вообще чрезвычайно полезное для общественной нравственности в чем лично я неоднократно имел счастливые случаи убедиться в разных странах мира причем было бы совершенно замечательно и вполне в духе православной старины жечь не только книжки но и поджаривать их авторов согласны мой дорогой я вижу это ваша мечта исполнение заветов любезного нам с вами волоцкого игумена и кстати о другом совершенно доверительно inter nos [12] у вас то есть не у вас лично хотя и вы испытываете затруднения а кто ныне в бедном нашем Отечестве словом кому на Руси жить хорошо но это вам лично пустяк пустяк пределов моих возможностей вам как близкому человеку я сам себе не представляю однако это образно говоря рыбка каковую я вам поймал и зажарил а вот удочка с которой вы сядете на бережку и будете таскать одну за другой в свое удовольствие рыбную ловлю еще помнится Гиппократ для успокоения нервов в своем «Corpus Hippocraticum» опус пятьдесят три «О воздухе, воде и местности» а также опус тридцать четыре «О природе человека» где он особенно настаивает на соразмерном сочетании четырех телесных соков именно крови мокроты желчи желтой и желчи черной а я обо всем договорился и за рубежом и в правительстве милые люди и тоже нуждаются ах в этом мире все нуждаются ведь это один лишь звук что он министр но семья взрослые дети их выучить в Англии чего стоит хотя этот хваленый Кембридж я бы вам не советовал а квартира а дача и не на «Волге» же ездить ему в конце концов и подружка-фотомодель молоденькая гарпия но что поделаешь когда седина в бороду а миленький бесенок в ребро словом обширная гуманитарная помощь церкви но не одежонка не консервишки не конфетки а для первейших нужд народа вино и табак причем без копейки пошлины таким образом чистейший и значительнейший доход никаких я надеюсь нравственных угрызений водка приличная вино недурное табак вполне пусть пьют и курят на здоровье с моей же стороны совершенно безвозмездно.
12
inter nos (лат.) – между нами.
(Вот откуда, из какого источника, с чьей, так сказать, губительной руки, писал о. Викентий, хлынул через Церковь в Россию, и без того спившуюся, и без того отравленную и вымирающую этот страшный поток водки, вот откуда во всех ларьках появились сигареты, которыми жадно задымили и стар, и мал. Горе соблазнителю, это так; а тем, кто продался ему, кто набил себе карманы на несчастье тысяч и тысяч семей, кто открыл миллионные счета на крови, на раке, до смерти грызущем мужиков и баб в убогих больничках нищей страны, на белой горячке, повергающей человека в ужас ползущими изо всех щелей зелеными чертями, тогда как это лезут и душат его Максим Михайлович, Артемий и прочая нечисть и сволочь, – неужто им покой и благоденствие?)
Какими все-таки рекомендациями
Он посетил собрание молодых (до тридцати пяти лет) православных священнослужителей, душой и светочем которого, по словам г-жи Нарочницкой, был диакон Антон Краев, подающий большие надежды богослов и философ, с жиденькой, правда, бородкой, навевающей мысли о Китае и китайцах, долгими веками тщетно пытающимися сравняться брадатостью с исконно русским человеком; и задом, весьма напоминающим женский, особенно в те часы, когда вместо подрясника отец диакон надевал спортивные брюки и усаживался на велосипед, дабы ездой на нем поддерживать здоровое тело как вместилище здорового православного духа. Много в тот вечер набилось народа в зал приемов Отдела церковных связей в Кирилловом монастыре, и званые, и незваные – все сошлись поглазеть на Максима Михайловича, о котором, кстати, в Москве уже было известно, что он никогда и никуда не является с пустыми руками. Не изменил он своему похвальному обычаю и на сей раз. Собравшиеся в монастырском дворе богомольцы отметили, что с первым ударом колокола (близилась вечерня) в широко распахнутые кованые ворота вполз черный «Мерседес» с черными же стеклами, за ним потянулись, едва находя себе место, набитый снедью грузовой «Вольво», пикап с коробками французского вина, как белого, так и красного, водкой «Абсолют», в шведском происхождении которой не могло быть ни малейших сомнений, отборным армянским коньяком, надежнейшим образом застрахованным от гнусных фальсификаций, и микроавтобус с двумя поварами-африканцами, пятью длинноногими барышнями-официантками и прочей обслугой. Трое молодых послушников, встав у дверей, принялись заворачивать тех, кто не обладал пригласительным билетом, но вскоре были стиснуты и едва не растоптаны валом валившей разгоряченной толпой. Тут как раз вышел из «Мерседеса» г-н Генералов и властно махнул рукой. Однако. Что сей жест означал? Впускать только званых? Отворять двери лишь избранным? Следить в оба, дабы не прорвались любители дармовых угощений, умельцы крепко выпить и хорошо закусить за чужой счет, презренные халявщики, как с недавних пор стали называть их в Москве? О нет, нет. Всех страждущих, всех жаждущих, всех постившихся вынужденным постом от скудости нынешней жизни и всех вкушающих от обильного стола, всех желающих лицезреть Максима Михайловича и удостоиться хотя бы краткой беседы с ним – всех велел он привечать словами дружеского привета, искренней радости и сердечного гостеприимства. Приидите ко мне, обернувшись к богомольцам, дивившимся на кортеж машин и столпотворение у дверей, громким голосом звал Максим Михайлович, и аз напитаю всех. Насладитесь светлым торжеством, обильною пищей и добрым вином. Кто здесь сирота? Кто вдовица? Кто страждет болезнями и печалями? Кто изнемогает от трудностей и невзгод? Приидите все в мою радость и примите от меня мзду веселия, трапезу праздника, тельца упитанного и полную чашу! Всех одарю: и трудившихся, и праздных, и преизбыточных, и не имеющих, где преклонить главу!
– Не надо, выше высокопреосвященство, – приблизился к нему один из устроителей. – А ну как они хлынут? Зал не резиновый.
– У вас там еще зал, – заметил г-н Генералов, ни разу, кстати, в Отделе церковных связей не бывавший, но, возможно, воспользовавшийся доброжелательными наставлениями Клавдии Феоктистовны.
– Там только для почетных гостей! – в сильном волнении воскликнул устроитель, но был сразу же успокоен однимединственным словом, слетевшим с уст Максима Михайловича:
– Оплачу.
Странное, однако, дело: не более десятка человек из толпы богомольцев отозвались на призыв Максима Михайловича и робкими шагами двинулись к заветным дверям. Остальные стояли как вкопанные, подозрительно всматриваясь и в самого г-на Генералова, в черный его «Мерседес», в другие машины, из чрева которых доставали ящики, свертки, гремящие стеклом коробки, и по рукам, живой цепью, передавали в служебную дверь, где на первом этаже, на кухне, облачившись в белые фартуки и белые же колпаки, уже во всю стучали ножами, разделывая мясо, два черных повара, скворчали сковородки, вертелись в электрошашлычницах шампуры с кусками истекающей соком нежнейшей баранины, парились в духовках кокотницы с жюльенами, с хлопками, подобными выстрелам, вылетали из бутылок пробки; где возле поваров, с лицами, уже залоснившимися от жары и потому особенно черными, крутились на подхвате молоденькие поварята, и официантки, одна краше другой, в розовых передничках, розовых колготках и розовых кружевных наколках уже катили уставленные тарелками и блюдами тележки к лифту, взлетали на второй этаж и снова спускались вниз. Не мешкая, следует признать, как на духу: многое перевидал Отдел церковных связей, многих известнейших в мире людей принимал в своих стенах, о чем неложно свидетельствуют записи в книге почетных гостей, в которой можно найти имена королей, принцев крови, президентов, патриархов и даже принцессы Флоры, столь непримиримо ратовавшей за полное и окончательное запрещение мин и трагически погибшей на минном поле, пусть это будет минное поле жизни, какая, в сущности, разница?! – да, много было здесь приемов, встреч, конгрессов, но такого, точно, еще не бывало. Каков размах! Каково желание создать непринужденную обстановку для обсуждения наиважнейших вопросов! Каковы, елки-палки, затраты, возложенные на алтарь единения всех мыслящих представителей отечественного православия! Богомольцы, однако, кроме помянутого робкого десятка (от которого, едва войдя в двери, тотчас откололись и вернулись трое: две благочестивые женщины и бедно одетый и прихрамывающий молодой человек), по-прежнему стояли молчаливой и уже даже враждебной толпой.
– Что же вы?! – широким жестом еще и еще раз приглашал их Максим Михайлович к изысканной трапезе и глубокомысленным собеседованиям. – Возлюбленные! Нет здесь ученых и неученых, богатых и бедных, знатных и незнатных – есть лишь мои гости, граждане дорогого мне Отечества. Прошу!
Никто, однако, не двинулся с места. И более того скажу вам, отцы и братья: была среди пришедших к всенощной Матрена Тимофеевна Погорелова, горбатая старушка с клюкой, проживающая в Малом Кондратьевском переулке, в ветхом доме, да еще в полуподвальной комнате, чуть ли не половину которой занимал киот с иконами древнего письма. Ей, честно говоря, из ее Малого Кондратьевского куда было ближе доковылять до храма Иоанна Предтечи, что в переулке Павлика Морозова, где, кстати, служил Антон Краев, которому, между нами, не дал Бог диаконских даров. Какой из него, судите сами, диакон: голос слабенький, бороденка точь-в-точь как у козла, на маленьком носике очочки, и от его «Миром Господу помолимся!» никому никогда не становилось на душе и тревожно, и радостно, и с головы до пят не охватывал никого озноб восторга.
– Разве это дьякон! – горько сетовала Матрена, не осуждая (Бог не велит), а всего лишь сравнивая. – Ни глотки, ни пуза, ни бороды. Вот отец Матвей был – как даст «Рцем вси», и стекла звенят, и свечи дрожат, и мене саму аж шатает. В клюшку-то вцеплюсь и стою.
Что взбрело в ее трясущуюся от старости голову, чтобы в метро, с пересадкой, а потом еще и на трамвае именно в нынешний вечер притащиться в Кириллов монастырь, и что там слезящимися глазами она углядела в Максиме Михайловиче, но, тыча по направлению г-на Генералова и его «мерседеса» своей клюкой, она завопила:
– Антихрист! Антихрист! Антихрист!
Народ взволновался и согласно осенил себя крестным знамением. Кое-кто, бесстрашно выступив вперед, начертал знак спасительного Креста, целя в представительную фигуру Максима Михайловича и повторяя при этом дрожащими от ужаса голосами:
– Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…
Его высокопреосвященство криво усмехнулся, и в карих его глазах – всем показалось – вспыхнули зеленые огоньки. Зловещими были они? Может быть. Было в них нечто инфернальное, попросту говоря – отсвет бушующего в преисподней пламени? Не исключено. Направлены ли были они в сморщенное, как печеное яблоко, и размером с кулачок лицо Матрены Тимофеевны? А на кого же еще, собственно говоря, мог смотреть Максим Михайлович? Но что-то не дает нам право окончательно согласиться с утверждениями богомольцев об адской природе этих самых зеленых огоньков, ибо именно в то же само время и в том же самом месте мы наблюдали в глазах Максима Михайловича одну лишь откровенную насмешку.