Там, где расходятся дороги
Шрифт:
Хичкок покачал головой, повернулся к товарищам и сказал:
— Вы слышали, господа, что рассказала Сипсу? Ведь индейцы собираются принести ее в жертву. Что вы скажете?
Уэрц и Хевс взглянули друг на друга, но ничего не сказали. Зигмунд сидел, склонив голову, и ласкал собаку, прилегшую у его ног; он привез эту собаку из дальних стран, очень любил ее и уделял ей много внимания. Та девушка, о которой он часто думал и часто вспоминал, портрет которой висел на его груди и любовь которой давала ему силы в самые тяжелые минуты, подарила ему эту собаку — ее последнее прости перед отъездом его на Далекий
— Ну, что скажете? — повторил Хичкок.
— Может быть, это не совсем так, — задумчиво произнес Хевс. — Очень может быть, что это басня, — ничего больше!
— Оставьте!
Такое явное равнодушие к судьбе человека стало выводить его из себя.
— Но что вы намерены делать, если это окажется не басней, а действительностью?
— Я лично не вижу никакого повода для нашего вмешательства, — сказал Уэрц. — Раз они решили, они и должны сделать по-своему. У них этот обычай существовал еще до нас, и, может быть, на этом основана вся их религиозная жизнь. Нас это нисколько не касается. У нас одно дело: добывать золото, добыть его в нужном количестве, а затем уехать из этой Богом проклятой страны. Кроме зверей, здесь никто жить не может, кроме зверей и этих дьяволов. Но чем эти дьяволы лучше зверей? Помните, господа, что самая опасная штука на свете — глупость!
— Вот с этим я вполне согласен! — воскликнул Хевс. — Здесь нас только четверо, и мы находимся на расстоянии трехсот миль от Юкона, то есть от наших. Что мы можем поделать с полусотней дикарей? Убеждения наши не помогут. Если мы затеем ссору, они укокошат нас. И чего ради нам беспокоиться? Золото здесь есть, собирать его можно без помехи — и слава богу! Я вполне согласен с Дэйвом.
— Ну, конечно! — сказал Дэйв Уэрц.
Хичкок с возмущенным видом повернулся к Зигмунду, который продолжал тихонько напевать:
Только год промчится, и лоза созреет, Я вернусь, любовь моя, сюда.— Что ж, Хичкок, — произнес он наконец, — я согласен с ними. Что мы можем поделать, если на нас нападут пятьдесят дьяволов? Один дружный натиск с их стороны — и капут нам! Какая польза от этого? Девушке все равно не миновать смерти. Я понимаю — бороться с ними, если вы чувствуете за собой силу… А так!..
— Сила есть! — прервал его Хичкок. — Четверо белых во сто раз сильнее четверых красных. Подумайте же о девушке.
Зигмунд продолжал гладить собаку.
— Вот именно, я и думаю о девушке. У этой девушки голубые, как летнее небо, глаза. Ее смех звучит, как летняя волна; у нее такие же золотые волосы, как и у меня; а косы толщиной с мою руку. Она живет очень далеко отсюда, в теплой, мягкой стране — и ждет меня. Она ждет так долго, что я не имею права бросить работу теперь, когда набрал уже так много золота.
— А вот мне было бы страшно и стыдно смотреть в голубые глаза, раз я знаю, что из-за меня погибли черные глаза.
Хичкок произнес это с явной насмешкой. Он всегда был способен к подвигу, любил дело ради дела, независимо от того, какую пользу он лично извлечет из него.
Зигмунд с суровым выражением покачал головой:
— Напрасно, Хичкок, вы стали бы убеждать меня. Я еще не сошел с ума. Следует считаться и с совестью и с фактом.
Собаки насторожились и зарычали. Зигмунд замолчал и стал прислушиваться.
Один за другим появлялись индейцы — высокие, страшные, безмолвные и похожие на тени в мехах. Вдруг послышались резкие, гортанные звуки: это колдун заговорил с Сипсу. Его лицо было причудливо раскрашено, а с плеч свисала волчья шкура с оскаленными клыками и свирепой мордой.
Между белыми и красными еще не было произнесено ни слова. Обе стороны, видимо, старались сохранить мир. Сипсу незаметно подошла к своим лыжам.
— Прощайте, Хичкок, — сказала девушка, но тот молчал и даже не кивнул головой.
В отличие от всех белых, являвшихся на Север, Хичкок никогда не стремился к любовным утехам у местных женщин. Сипсу? Да, он с большим удовольствием встречался с нею, болтал у костра, но делал это не как мужчина, который ясно сознает, что он — мужчина, а она женщина. Точно так взрослый болтает с ребенком. Подобно ему, поступил бы всякий другой человек, пожелавший рассеять однообразие унылого, серого существования. Это было все, или почти все, ибо сюда примешивались и чисто рыцарские побуждения. Правда, он был американец, но при всем том его душа возмущалась против той участи, которая ожидала невинную индианку.
Он сидел совершенно молча, сидел, подавшись вперед, и мгновениями казался живым олицетворением стихийной силы — такой же великой, как и его раса. Он прислушивался к тому, что происходит в нем.
Уэрц и Хевс время от времени с виноватым выражением поглядывали на него. Та же видимая неловкость чувствовалась в поведении Зигмунда. Хичкок производил впечатление большой непоколебимой силы, и в существовании этой силы его товарищи неоднократно убеждались во многих случаях их совместной жизни. Вот почему они с известным любопытством и с нескрываемым беспокойством следили за ним.
Напряженное молчание продолжалось очень долго. Уже почти потух костер, когда Уэрц зевнул, стал потягиваться и наконец заявил, что пора спать. Тут Хичкок встал.
— Вы — трусы, и я не хочу больше знать вас.
Он говорил очень тихо, почти спокойно, но в каждом его слове звучала сила.
— Я предлагаю делиться! — продолжал он. — Сделаем это так, как будет наиболее выгодно для вас. Согласно нашим условиям, я имею право на четвертую часть — значит, на мою долю приходится двадцать пять-тридцать унций золота. Дайте весы, и мы сейчас же займемся дележкой. Зигмунд тем временем отмерит мне четвертую часть провизии. Кроме того, на мою долю приходится четыре собаки, но мне мало будет четырех, и вот почему я предлагаю вам часть своих рабочих принадлежностей за лишних собак. Если вы хотите, то, кроме этого, могу дать вам шесть-семь унций золота. Согласны?