Там избы ждут на курьих ножках...
Шрифт:
И это было хорошо.
— Благодарю за живую воду и тепло, которым ты согрела меня! Не оставь меня в трудную минуту, и да будут лета твои долгими и счастливыми и никакое зло не проникнет в тебя!
Что сказать еще, она так и не придумала. Она даже не была уверена, слышит ли ее земля.
— Ну, иди, Маня за стол, и пусть камень тает у тебя во рту! — позвал ее Дьявол.
Манька села за стол, подвинула к себе рыбу, впившись в нее зубами. Ничего вкуснее она не едала. И каравай железный жевался легко. Ломоть, отломленный Дьяволом, закончился быстро. Она даже подумала, не съесть ли ей каравай за раз, чтобы исчез
Уходить Маньке совсем не хотелось. Но вечером, когда она надивилась на быстро наступившее лето, Дьявол объяснил, что жизни и тут не будет, если радиопередачи не прекратить. Радиоведущая обязательно прознает про Манькино злое дело — и слетится сюда столько нечисти, что места для нее не останется. Хуже, избам житья не будет… И надо бы так сделать, чтобы земля была такой во всем царстве государстве…
Ну, или как можно больше…
Утром следующего дня он разбудил ее как обычно ни свет ни заря. Заставил ее размяться на лугу и пододвинул котомку.
— Маня, эта земля всегда будет помнить тебя. В любое время ты сможешь вернуться, — сказал он мягко, взваливая ей на плечи мешок с железом. — Но жизнь такова, что если не умеешь защитить добро, ты его теряешь. И горы мусора примнут траву и пропитают землю ядом. И потом, с чего ты решила, что она твоя? Разве ты за нее заплатила? Или бумаги справила? Разве не обязала тебя нечисть просить ее каждый раз, как добро нашло на тебя?!?
Манька низко молча поклонилась земле, когда они стояли на опушке, без молитвы. Но на этот раз сознание ее было искренним. Она просила у земли защиты. Молча.
Избы провожали ее издали, стоя у реки, встав в полный рост, который был у них выше самых высоких деревьев, прижимаясь друг к дружке. Манька залюбовалась ими — хорошие были избы, крепкие и теплые, наверное. Ей бы такую, вот уж в деревне удивились бы!
А потом, скрепив сердце наставлениями Дьявола, шагнула под густую крону…
Глава 11. Чем вампир отличается от человека. Или кто и как правит миром
Манька ступила под сень деревьев — и не поняла, что произошло! Немного они прошли, когда очутились посреди заснеженного леса: деревья стояли голые, чуть припорошенные снегом, обвешанные сосульками, а дальше — сугробы, ветер свистел в верхушках, и выли волки, подвывая ветру. Земля, в которой остались неугасимые поленья, была маленькая — всего-то на двадцать минут ходу от края до края, если идти без снега по твердой земле…
Она оглянулась. В просветах еще оставалось что-то от весны: может быть, светлое небо, звуки капели — и как мираж увидела изумрудный луг с двумя сиротливыми избами на берегу. Избы стояли не шелохнувшись, бревно к бревну, повернувшись в ее сторону дверями с двумя окошками с той и с другой стороны.
Сердце сжалось, к горлу подступил ком. В сторону изб Манька старалась не смотреть, скрывая боль в сердце.
— А где?.. Где лето? — уныло спросила она, доставая из котомки теплую одежду, пожалев, что побрезговала
Ведь знала: Дьявол опять посмеется над ней, обнаруживая неумение проявить заботу о самой себе. Видела же, что на другом берегу и с обеих сторон луга по краю леса лежит снег! Сглупила, выказывая Дьяволу свою порядочность: чужое — не беру! Но чем соболиная шуба Бабы Яги хуже иной другой? Посреднице она уже не понадобится, а взяла бы шубу, было бы тепло. Могла отрезать подол, скроив себе меховые штаны… Курточка на искусственном меху да вязаный свитер от ветра защита ненадежная.
— Приснилось тебе, — ответил Дьявол, заслоняя виды на землю, и успокоил: — Но сон твой! Если твое лето — обязательно догонит! — он жестом указал на ноги. — Ты лучше на посох да на обутки посмотри! Много, видно, исходила землицы во сне …
Манька ахнула. Что-то случилось с железом, когда она гостила у Бабы Яги: посох стал в половину короче, а обувь смотрелась изношенной, будто отшагала километры дорог — еще столько же, и каши запросит! Разглядывая ладони, погляделась в зеркальце: чувства были радостные — ни царапины на ней! Оно отразило задорные с хитринкой глаза, курносый нос и часть губы. Зеркало было маленькое и лицо полностью в нем не умещалось.
«Не сума ли я сошла? — подумала Манька. — Если утро, где я провела ночь?»
Она сунула зеркальце в карман котомки и заглянула внутрь: заветная бутыль с живой водой — там, среди прочего скарба. И даже рогатина из ветви неугасимого полена крепилась к посохам.
Она не горела, но испускала тепло.
Поленья будто специально нарастили эту толстую, поленьеобразную ветку, переплетаясь между собой и срастаясь в одну, вытягиваясь и передавая большую часть себя. И выросла она за одну ночь. Листья опали, была она крепкой, но легкой, с небольшой выемкой в месте срастания, будто несла Манька с собой два полена.
Нет, не зря она отправилась в путешествие — да разве есть у кого такое?!
Вспомнив, что лишилась живой воды как раз после того, как стала считать себя уже красавицей, постаралась упрятать радость от Дьявола: нахмурилась, посмотрела вдаль, представила уличающую ее Благодетельницу, согласилась со всеми ее доводами — и мысленно ужаснулась трудностям далекого пути.
Настроение было жаль — зато бутыль целее!
И неожиданно уловила отрывки радиопередачи, но почему-то в себе:
— Берегитесь! Идет тать пожрать плоть детей, развести мужей и жен, обобрать людей! Чудовище выткнула Бабушке Яге глаза! Перерубила шею! Вынула внутренности и проткнула сердце!..
Манька забыла о живой воде, с удивлением прислушалась к истеричному голосу, который прозвучал почти у самого уха, может быть, даже в голове. Слегка испугалась, понимая, что сама стала радиоприемником. Как радио, она работала из рук вон плохо: все каналы мешались в один сплошной гул. Звон, особенно в левом ухе — всегда был, правый не так заметно, только когда прислушивалась. К слову сказать, она привыкла, думая, что это внутренности у нее так работают. Но сейчас, когда выхватывала отдельные слова и фразы, с которыми Благодетельница пробивалась к народу, заметила, что гул рассыпался в тех местах, где слышимость была хорошая. Это был не уже звон, а что-то среднее между визгом пилы и жужжанием мухи, и поверху и по низу едва слышимые голоса, тонувшие в общем шуме.