Там, на войне

Вульфович Теодор

— Вы еще считаете себя порядочным человеком? — спросил я.

— Награды, конечно, не заслуживаю, но порядочным человеком считаю, — упрямо ответил Повель, взгляд его ушел так глубоко, что, по всей видимости, сверлил уже другое полушарие. — Извините… — все-таки попросил он, — если можете.

— Ну уж хрен-то! Придете во взвод — там расскажете. Всё — всем. Сами. Смотрите, не пропустите чего-нибудь.

Ефрейтор молчал. Во всей его фигуре была отвратительная покорность. Было стыдно за эту покорность больше, чем за все происшедшее. Уж во всяком случае,

стыднее, чем за Корсакова. Как-никак Повель был из моего взвода. Это был и мой позор.

— Знаете, ефрейтор, вам теперь не поможет никакая забывчивость. Все на свете забудете, а название этой деревни не забудете. Село называется — Коростова. Вот такое название.

Мы стояли перед крыльцом. Все четверо.

— Возвращаемся в батальон. До окончания задания заместителем назначаю гвардии рядового Иванова. Иванов, как ваше отчество?

— Сергеевич.

— Иванов Виктор Сергеевич, — я обращался прямо к нему. — Благодарю за службу. Будете представлены к награде.

Иванов не вытянулся, а отвел глаза в сторону, глядел куда-то за линию горизонта.

— Служу Советскому Союзу, — тоскливо произнес он, ему неловко было при этих двух.

— Через десять минут выходим. Ефрейтор Повель, передайте в батальон сигнал возвращения. Сразу.

— Есть, — он убежал в хату.

— Товарищ гвардии лейтенант, — тихо обратился Корсаков.

— Ну?

— Не говорите пока командиру роты об этом недоразумении.

— Вас не поймешь — то «подать сюда Тяпкина-Ляпкина!». А то — «не говорите». Как в детском саду.

— Я в том смысле…

— Никакого недоразумения нет, — шалавая мысль влетела мне в башку, стало даже чуть хмельно и веселее. — Хотите, чтобы я молчал?..

Корсаков насторожился, ничего доброго от меня он уже не ждал.

— Пока Повель передает радиограмму, сбрейте на хрен ваши ветеранские усы.

— Как это? — он оторопел.

— Очень просто: сбриваете! Хоть с мылом, хоть без мыла. Или я подаю на ваше разжалование. И объясняю причины.

— Но это…

— Да! Это НО!..

— За что?! — он чуть не закричал.

— А хотя бы за то, что проспали зеленую ракету. Настилом! Проспали?..

— Ведь даже бритвы нет, — в полном смятении вымолвил он.

Иванов вынул из внутреннего кармане ватника длинненький тряпичный сверточек, одним движением размотал его и протянул старшему сержанту раскрытую опасную бритву. Тот тронул краем ногтя лезвие, и оно отозвалось упоительным ти-и-иньком.

— «Золинген» — «Два мальчика», — сказал он.

Такая бритва на фронте считалась целым состоянием. Корсаков обалдело смотрел то на Иванова, то на меня, то на сверкающее широкое лезвие бритвы. Я посоветовал:

— Берите.

Он взял.

И все-таки было донельзя муторно… Ободрал меня Корсаков.

И еще дело было в том, что всем своим нутром, всей сущностью я не хотел трибунала. Не хотел! В справедливость фронтового трибунала, как и большинство фронтовиков, я не верил. Хоть и знал, что без него на войне нельзя. В том трибунале на одну справедливую кару приходилось четыре, а то и пять

липовых изуверских приговоров — «десять лет — с заменой штрафбатом»!.. Про это можно рассказывать только самому себе. Вот мне и кажется, что я самому себе рассказываю. Да и то не до конца — с пропусками и оговорками.

Корсаков сбрил усы. Лицо стало маленькое, постное, даже невзрачное. Игра сразу оборвалась, а горечь осталась. Может быть, он действительно хотел «как лучше», но я его тогда не понял. Не понял его и по сей день.

Мы вышли из низины на бугор. Уже было видно на полтора-два километра, но все еще пахло туманом. К Тимофею мы так и не зашли (из батальона нас звали и просили поторопиться). Вкалывали на пределе сил, втыкали каблуки в сырую землю, и ночная наледь потрескивала под ногами. Враг держал под минометным обстрелом всю дорогу. А вообще-то со вчерашнего, нет— с позавчерашнего утра как будто ничего не изменилось. В низине, поближе к речушке, четыре танкиста выкапывали свой танк. Застрял в невиданной грязи (но ведь когда мы шли туда, их было не четверо, а пятеро)…

Возле танка появился и маневрировал тягач. Танкисты и ремонтники что-то мастерили, привязывали, не суетились. Кое-что было видно и простым глазом, но детали можно было разглядеть только в бинокль. На прогазовках мотора их всех застилало клубами черного перегара, а когда ветерок эту черноту вместе с туманом смывал, становилось видно — между танком и тягачом протянута какая-то веревка или трос, нет, конечно, металлический трос, даже два троса, и оба свободных конца привязаны… к ногам… какого-то человека! Один конец к правой ноге, другой к левой… Мы свернули с проселка и двинулись в низину. Путь к батальону не укорачивался, не удлинялся, а посмотреть, что они там затеяли, было необходимо.

На нас танкисты не обратили никакого внимания, так они были заняты своей работой. На очередной прогазовке мы увидели, что тягач понемногу сдает назад и растягивает привязанного — одно неосторожное движение водителя, и они его!.. Воздух рвали нечеловеческие крики. Мне почудилось, что эти вопли перелетают через передний край. В промасленных комбинезонах и черных шлемах танкисты и их верные спутники — полевые ремонтники — вошли в раж, и связываться сейчас с ними было безумием. Тут, как говорится, были возможны жертвы, и жертвы с обеих сторон — и обе стороны были бы наши. Даже не суйся — пришибут! И все-таки я крикнул им издали.

— Ребята, вы что, охолпели?

Один из них узнал меня.

— Разведбат трухнутый! Валяй отсюда, пока башню не развернул! — Это явно был башенный стрелок или заряжающий, механик-водитель обычно угрожает гусеницами своего танка.

— Конечно, против башни не попрешь, — сказал я.

Выглядели танкисты и ремонтники крайне свирепо, но я еще на что-то надеялся.

— Власовец он! Власовец! — шепеляво выкрикнул один из них, словно прикусил кончик языка.

Тут было сказано все, и обсуждение пресекалось. У наших танкистов шансов на плен было немного — и немцы, и власовцы казнили танкистов изуверски.